Дочь предателя - [26]

— Ладно?!

Ольга Иванова побелела. В гневе она хотела что-то ответить, но ей не хватило дыхания.

Она взяла себя в руки.

— Короче, Ангелина Чежик. Расскажешь всем, кто ты такая и почему оказалась в детском исправительном заведении. А еще, Ангелина Чежик, расскажешь, что тебя от рождения воспитывала советская страна. Кормила, поила, учила и даже лечила. Советская страна, которая, истекая кровью, дорогой ценой завоевала победу. Дала тебе крышу над головой. Кормила тебя и воспитывала. А теперь послала учиться в Ленинград, уж не знаю, за какие заслуги. И если у тебя есть хоть капля совести, ты нам честно и прямо скажешь, что у тебя одна мать — Родина. Она же отец. Поняла? И вот тогда мы с тобой, Ангелина Чежик, сможем жить душа в душу, не оглядываясь назад. Поняла? После ужина. До ужина — сидеть и носа в коридор не показывать!

Каждое слово летело мне в лицо, как плевок.

Я хотела ей крикнуть, что у нас в Марьинке не детское исправительное заведение, а школа-интернат, и там даже теперь есть дети из деревни. Но я стояла, как примерзшая к месту, не в силах поднять глаза, и Ольга Ивановна — старший лейтенант внутренних войск, старший воспитатель одного из спецприемников-распределителей в городе Калинине, женщина лет тогда, наверное, тридцати пяти, — наконец отвела от меня свой ледяной взгляд. Зачерпнула сухариков и ушла.

С гордо поднятой головой.

Что поделать, ненависть всегда ищет лицо, и не Ольга Ивановна виновата в том, что лицо это оказалось моим. Собственно говоря, Ольга Ивановна не сделала ничего плохого. Она спасла меня от Вовки. Предложила мне выбор. Можно сказать, протянула руку, чтобы принять меня в свои ряды. А я и хотела быть принятой. Очень этого хотела. Хотела быть на нее похожей, смотреть на врагов таким же ледяным взглядом. Хотела подружиться с Вовкой Тимофеевым и так же, как он, отчаянно ненавидеть всякую нечисть.

— Не стой столбом! — сказала Лидия Егоровна. — Сядь!

Я отошла от мойки, как истуканчик на негнущихся ножках, и села, сложив на коленях ладони. Я их только что вытерла, но они были все равно влажные. Да, я знала: таких, как я, следует выжигать из рядов каленым железом. Мы все знали, даже Вениамин, хотя и сделал вид, будто мы с ним одинаковые. Он ничего обо мне не знал.

Снова пришли дежурные, вернули тряпки и веники. Лидия Егоровна их у них отобрала и вытолкала в коридор. «Наглазеетесь», — сказала она.

— Подумаешь, беда какая — собрание! Небось не в первый раз. Скажешь, как Ольга велела, делов-то. Там, — она показала пальцем наверх, — когда-а еще разберутся, а жить тебе — тут, — она ткнула пальцем в коридор.

Потом помолчала, простирывая над мойкой тряпки.

— Не повезло тебе с родителями, ничего не скажешь. Лучше б и не родиться, — ворчливо сказала Лидия Егоровна и вынула изо рта беломорину. — Че сидишь-то столбом? Анге-лина… Выдумают же имечко.

Она погасила окурок в старой консервной банке.

У всех нашихбыли нормальные имена. Только мне в гражданском лазарете поселка под названием Чежик вписали в справку не Розу (в честь той самой Розы), не Надю (в честь Н. К.), не какое-нибудь просто человеческое имя, а это. «Мать, наверное, попросила», — пожала как-то плечами тетя Катя. В тот раз была моя очередь дежурить в кухне, и я грохала сковородками, обиженная на Семена, который с утра меня донимал: гонялся за мной по столовой, толкал, когда я собирала тарелки, когда я несла тарелки, а если я от толчка качалась, как начинал орать: «Чижиха водку пила! Глянь-ка: шатается! Напилась!» И больно тыкал пальцем мне в спину: не прорезываются ли крылышки. «Гадина она проклятая», — крикнула я в ответ тете Кате.

Да, не только отец, у меня и мать была гадина. Она помогала немцам в осажденном Ленинграде. Про таких мы читали в «Зеленых цепочках». Я радовалась тому, что ее поймали, пусть после войны. Жалела о том, что у меня вообще была эта мать. Была счастлива, потому что не прожила вместе с ней на свете ни дня — я родилась четырнадцатого, а она умерла пятнадцатого из-за потери крови. Самая моя большая беда была в том, что эта ее чертова кровь во мне осталась. Я мечтала сдать ее — всю, до последней капли, — какому-нибудь хорошему человеку, лучше — смертельно раненному бойцу. Мне казалось, тогда я смогу с ней примириться.

Я досидела у Лидии Егоровны до пяти часов. В пять пришла машина. В тот раз в большой, полной только наполовину, кастрюле на гарнир привезли вермишель, в маленькой — котлеты. Маленькая-то, хоть и называлась маленькой, но легко вмещала их двадцать с лишним штук. По одной — для воспитанников, и по две для взрослых. С подливкой, с лучком. Пахло от них…

Вечерние кастрюли мыли после ужина и возвращали в цех утром, дневные — мыли днем, увозили вечером. Фургон подъезжал к высокому кухонному крыльцу. Водитель глушил мотор, открывал заднюю дверцу фургона. Наш рабочий укладывал между ними дощатый мосток, сволакивал кастрюли на тележку и вез в кухню, где вдвоем с Лидией Егоровной ставил их на плиту, а пустые катил тем же ходом обратно.

Одновременно с машиной появилась раздатчица. Началась суета. Нужно было проверить накладные, подписать водителю путевой лист, сосчитать привезенные в картонной коробке пачки печенья, чай и сахар. Раздатчица вышла к машине подписывать бумаги, а Лидия Егоровна пошла вместе за ней. Я осталась в кухне одна. От кастрюли с котлетами пахло невыносимо, и я вдруг встала, взяла с тарелки два куска хлеба, из кастрюльки — котлету и положила ее между кусками. Выглянула в коридор — от угла до угла вдоль стены было метра три. В двух шагах от кухонной двери стояла тележка с чистыми кастрюлями, готовыми к отправке. Я подошла к ней, сняла крышку с большой кастрюли, забралась внутрь и крышкой накрылась. Сердце стучало так, что казалось, вот-вот кастрюля загудит в ответ гулким эхом.