Дочь предателя - [27]

Не знаю, сколько я там просидела — думаю, что недолго, хотя мне показалось, что долго. Потом услышала шарканье кожаных тапок Лидии Егоровны и ее голос: «А Нютка-то куда подевалась?» И голос раздатчицы: «Да в столовую, наверно, ушла. Гена, кати!» Кастрюля вздрогнула и поехала. Когда Гена двигал ее на мосток, она могла бы перевернуться, но тогда я об этом не подумала, только уперлась спиной и плечами в толстые алюминиевые стенки.

— Тяжело чего-то сегодня, — услышала я его голос. — Подустал, видать. Пустую кастрюлю еле закатил.

— Иди, иди поужинай, подкрепись. Лида уже разогревает, — громко сказала раздатчица.

Шофер с лязгом закрыл фургон, хлопнул дверцей кабины. Мотор покашлял и завелся. Мы выехали со двора.

Я знала, что центральный столовый цех находится где-то неподалеку. Но сколько туда езды — пять минут? три или десять?

Я выбралась из кастрюли. Задняя дверь фургона закрывалась на короткую перекладину без замка. Я видела ее в щель, но достать не смогла. Нож нужно было с собой брать, а не котлету с хлебом. Я заметила, что продолжаю держать ее в руке. Сунула сверху под майку и, приседая на ухабах, чтобы устоять на ногах, двинулась по фургону искать хоть какой-нибудь инструмент. В те времена, когда машины ломались чуть ли не по два раза на дню, все возили с собой инструменты. Все, кроме одного того шофера. Я нащупала домкрат и запаску, и ничего больше там не было. Значит, через пять — максимум десять минут меня обнаружат и вернут обратно. А если не обнаружат, запрут в этой холодной железной тюрьме, где я за ночь замерзну насмерть. Второй вариант пугал меня меньше. Я прошла в пустой дальний угол и легла на грязный, холодный пол, слившись с ним в своей серой одежде.

Но не случилось ни первого, ни второго, а вышло так, что именно там, на той паршивой, грунтовой, разбитой, сплошь в колдобинах и ямах дороге на тогдашней окраине города судьба или я не знаю кто — не ангелы же в небесах — подарила мне шанс. В мой будто бы день рождения, о котором я забыла напрочь.

Машину вдруг как-то особенно сильно тряхнуло, мотор поперхнулся и заглох.

Шофер пытался его завести, но стартер только коротко кашлял. Потом я услышала, как хлопнула дверца, лязгнула о бампер железная ручка. Ручка провернулась рраз, два, три… десять… Движок не ожил. Потом наступила тишина. Вскоре послышался звук еще одной машины, тяжелый бег, а за ним (почти близко) — голос шофера: «Браток, подцепи!.. Да рукой подать! Во-он дотуда... Да имущество-то казенное. Хоть ерунда, хоть не ерунда. В потемках же не перетаскаешь, а случись что, отвечать-то мне... Да спасибо, браток… Есть трос, есть, как же!»

Я снова услышала тяжелый бег. Переметнулась к кастрюле, спряталась за ней, готовая бежать или драться. Перекладина лязгнула, дверца открылась. Шофер запрыгнул в фургон легко, лишь коснувшись пола рукой. В углу наклонился и, не зажигая фонаря, поднял бухту стального троса. Меня он в темноте не заметил.

«Я мигом, мигом. Тут вон сто метров осталось. Ну, сто пятьдесят… Контакт опять отошел, чтоб ему!».

Я спрыгнула на дорогу. Сердце бухало так, что я испугалась, как бы он не услышал. Потом несколько секунд постояла, прилипнув к борту, чтобы понять, где находится тот второй, с кем он разговаривал, и огляделась.

Фургон заглох на узкой боковой улочке. По обе ее стороны темнели облетевшие, голые кусты, за ними виднелись мокрые, глухие заборы и дома с закрытыми ставнями. Фонарь горел один — в отдалении, на перекрестке. С неба сыпался дождь с мелким снегом. Я отклеилась от фургона, шмыгнула, как мышь, между кустами и замерла в их тени. Я видела, как шофер, ежась под дождем, крепит трос к милицейскому «газику» и громко говорит с водителем. Тот из машины не вышел, сидел в тепле, хотя опустил стекло и пускал в окошко табачный дым. «Тут всего-то ничего, — говорил шофер фургона. — А на ночь как все бросить. Вскроют да сопрут что ни есть. Чего там ее вскрывать, перекладина — вот и весь замок». Милиционер слушал и, соглашаясь, кивал в пространство перед собой. Меня он не видел.

— Ну! Давай! — наконец, крикнул шофер и прыгнул в кабину.

Милиционер включил зажигание, движок взвыл, фургон медленно покатился вперед. Метров через пятьдесят мотор заработал, и они остановились. Я видела, как шофер, не заглушив двигатель, выскочил из кабины, как милиционер вышел и стоял, пока тот отцеплял трос, как они пожали друг другу руки, а из калитки ближнего дома появилась похожая на мяч толстая тетка и открыла фургону ворота. Залаяли собаки.

Дальше я наблюдать не стала. Повернулась и пошла вдоль кустов к перекрестку, туда, где горел фонарь.

* * *

Я пошла туда, где горел фонарь. В глубине одного из дворов включили свет. Но погода была такая, что даже если кто-то и вышел из дома, ему было не до разглядывания улицы. Порывами налетал ветер, бросал дождь со снегом. Кожаные распределительские тапки набрались водой, нитяные хлопчатобумажные чулки намокли и поползли вниз. Поскользнувшись, я едва не упала и невольно схватилась за пазуху. От прикосновения к мокрой клеенке вспомнила, что я в кухонном фартуке. Его нужно было немедленно снять — на нем, на груди, в самом центре, красовалось большое чернильное клеймо. Я остановилась, чтобы развязать тесемки. Замерзшие пальцы слушались плохо. С ветки надо мной на голову сорвалось несколько крупных капель, и я передумала выбрасывать, а свернула его клеймом внутрь и соорудила себе подобие капора. Потом двинулась дальше, машинально прижимая ладонь к груди. Остывшая котлета под майкой грела сердце. Когда есть что съесть, можно жить.