Дочь - [26]

Шрифт
Интервал

Франкфурт. Я настоял на том, чтобы Нора сама поехала представлять свою книгу, хотя из опыта знал, что это редко помогает. Я зарезервировал ей номер в гостинице, стараясь не думать об истинных мотивах этого поступка, но тайно, в глубине души надеясь, что серьезная, юная Нора позволит мне стащить с нее обтягивающие джинсы. Что я наконец увижу, как выглядят ее груди без этой небрежной, коротенькой маечки. Что наш неуверенный поцелуй получит наконец продолжение.

Я не мог быть в этом уверен. Она так насмешливо смотрела на меня своими светлыми глазами, что мне иногда хотелось спросить, зачем ей понадобилось делать одну из своих героинь (Сару Баккер) еврейкой? Откуда она взяла эту идею?

По словам Норы, она только недавно узнала, что ее мать еврейка, и обрадовалась, словно от этого сама сделалась глубже и интереснее. Я не мог ей поверить. Не хотел верить. Я едва выносил то, что она говорила. Какие такие преимущества? Чем она гордится?

Как можно быть настоящим евреем, если в детстве не стыдился своей принадлежности к еврейству, если родители, рассказывая о лагерях, не замолкали вдруг на полуслове? Как удобно быть евреем, не подозревая в любом незнакомце антисемита. Не зная о внутренних раздорах, когда взаимные обвинения сглаживаются лишь памятью о сплоченности перед лицом враждебного внешнего мира; не зная, что в этом мире нет места, которое ты можешь назвать своим домом. И гордо красоваться в новеньком еврейском оперении, ощущая лишь некоторую горечь от того, что теперь и ты — часть трагической истории?

Несмотря на эти размышления, я продолжал неосознанно искать Нориного общества. Еврейка в наряде супер-шиксы была неотразима. Должно быть, я — мазохист.

Ведь даже если это правда и она действительно еврейка, мне в ее обществе было неуютно. Я чувствовал себя жалким. Слишком смуглым и волосатым. Не мускулистым. Неловким. Нора была решительной и прозрачной, как стекло.

Поразительно, что ей удалось найти верный тон для своей Сары.

Может быть, она все-таки была хорошей писательницей.

3

Фотография висела в самой середине американской экспозиции. Прошло некоторое время, пока до меня дошло, на что я смотрю.

Сперва я думал только об усердии, с которым женщины обрабатывают свои лица. Как ухаживают за ними, собираясь продемонстрировать внешнему миру, приводят в порядок и украшают какими-то волшебными средствами — и черты лица вновь становятся различимы, и ты вспоминаешь их. Честно говоря, я вижу женские лица, только если они обработаны так, что становятся похожи друг на друга. В этом есть некая ирония: необычайно красивыми кажутся тебе лишь те лица, в которых ты узнаешь привычные каноны красоты. Именно узнаваемость завораживает тебя.

Быть может, в красоте человека есть некий секрет, делающий ее непохожей на ту красоту, которую мы находим в искусстве, архитектуре, пейзажах? Или мы всегда считаем красивым лишь то, что узнаем?

Мои собственные подруги быстро становились для меня невидимками. В застиранных рубашках, непричесанные, они появлялись за завтраком, коротали тихие вечера на диване перед телевизором, и я с трудом мог припомнить, как они выглядят. Я их просто не видел.

Готовясь предстать перед миром — с одинаково гладкой кожей, накрашенными губами и подведенными глазами, — они снова становятся теми красавицами, которых я знал когда-то. Чужие лица. Светящиеся чужой новизной. Лица, в которых поражает сочетание бренности с вечностью. Красиво. Но почему?

Все это пронеслось в мозгу в тот миг, когда я увидел ее фото.

Сабина.

4

Ее лицо колоссального размера, прикрепленное к стенке, разделяющей стенды. Глаза — каждый размером с мою голову, огромный нос, вернее, темная тень его; чуть приоткрытый, невероятно сексуальный рот. Зубы блестят. Щеки слегка обозначены контуром, поднимающимся вверх от подбородка. Почти незаметная косметика сделала ее лицо более выразительным, а линия скул стала заметнее. Она совсем не постарела, только стала нежнее.

Лицо ее казалось совершенным. Помещенное в один ряд с другими, оно выделялось поразительной красотой. Чудесное, ни на кого не похожее лицо, от вида которого у меня защемило сердце. Я долго на нее смотрел. Я не мог не смотреть на нее.

Но фото нисколько не приблизило ее ко мне, наоборот, сделало еще недоступнее. Она была здесь не для меня, не для меня повесили здесь ее фотографию. Я мог подойти поближе и сколько угодно рассматривать ее лицо, но этот огромный портрет поднимал ее на недосягаемую высоту, хотя рядом висело множество других, тоже очень больших портретов.

Оно оставалось переменчивым, как и раньше. Ни у одной из известных мне женщин не было такого удивительного лица. Иногда она бывала жутко красивой; иногда незаметной, почти уродливой, неопрятной, сутулой; ее хотелось стукнуть как следует, чтобы заставить восстать и обрести новую силу.

Конечно, я никогда не стал бы ее бить, мне это не свойственно. Но в решающие моменты я хранил молчание. И это было жестокостью.

Она не восставала против меня. Она сама себя высмеивала, она пыталась разговорить меня. Ей надо было совсем немного, «что-то приятное», не важно что.

— Скажи же что нибудь!


Рекомендуем почитать
С высоты птичьего полета

1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.


Три персонажа в поисках любви и бессмертия

Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с  риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.


И бывшие с ним

Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.


Терпеливый Арсений

«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».


От рассвета до заката

В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.


Жук, что ел жуков

Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.


Пятый угол

Повесть Израиля Меттера «Пятый угол» была написана в 1967 году, переводилась на основные европейские языки, но в СССР впервые без цензурных изъятий вышла только в годы перестройки. После этого она была удостоена итальянской премии «Гринцана Кавур». Повесть охватывает двадцать лет жизни главного героя — типичного советского еврея, загнанного сталинским режимом в «пятый угол».


Третья мировая Баси Соломоновны

В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.


Русский роман

Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).


Свежо предание

Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.