До встречи в смертинете - [23]

— Тебе есть, что праздновать? — спросил мужчина с бородой.

Одинокие алкоголики часто ищут собеседников. Роберт ни секунды не сомневался, что раз уж он остановился, не окатив человека на скамейке презрением, как многие, то ему предложат выпить и поговорить.

— Я сдал экзамен. Нарисовал портрет. Я художник.

— Это прекрасный повод! — обрадовался бородач, вытягивая вперед и вверх руку с бутылкой — точно с флагом. — Садись!

Роберту не хотелось садиться на мокрую холодную скамью; бородач же находился, по-видимому, уже в том блаженном состоянии, когда ничто не способно нарушить гармонии эдема, наставшего в душе, даже дождь.

— Спасибо, я постою, — ответил юноша, постаравшись вложить в эти слова теплоту благодарности не меньшую, чем та, что была бы уместна, скажем, если бы незнакомец предложил ему присесть за столик в ресторане.

— Йозеф. Мое имя. Доктор философии.

— Роберт.

— Очень приятно.

Немного оторопевший юноша на автомате взял у бородача требовательно протянутую бутылку. Пришлось глотнуть. Коньяк вспыхнул в горле, огненным шаром прокатился по пищеводу, упал в желудок.

Знание о прекрасном зерне в каждом человеке не было явным, это выглядело скорее как сила, побуждающая Роберта беспрерывно интересоваться людьми вне зависимости от производимого ими первого впечатления. Леность чувств начинается с желания этим первым впечатлением удовольствоваться, навесить на человека ярлык и дальше мыслить об этом человеке в пределах того множества, в которое отсортировал его выбранный ярлык. Из нескольких сотен человек, прошедших мимо Йозефа, пока он сидел на скамейке, и принявших его за пьяного бродягу, один только Роберт узнал, что он доктор философии.

— Что же у вас за праздник?

— Я наконец закончил труд, который писал всю жизнь! Я сам уже не верил, что закончу, и мать моя давно не верила, и жена, она ушла от меня, когда перестала верить, сказала: хватит, мне надоело тянуть на себе весь дом, кормить тебя, у всех мужья как мужья, работают, а ты слоняешься день-деньской из угла в угол и чай хлещешь! Все поставили на мне крест, сынок, все посыпали меня пеплом, дети мои стали стыдиться меня, чудак, мол, витает в эмпиреях… А я его всё-таки закончил. Мой главный труд. Вопреки.

От нескольких глотков коньяка мир вокруг Роберта прояснился, стал ярче, чётче, объемнее — словно его помыли. «Менингеальный синдром» — вспомнил он. Стало смеркаться — цветные лампочки со своими нежными ореолами света на фоне темнеющего неба плыли точно волшебно красивые медузы в толще океана. Философ на скамейке продолжал рассказывать:

— Когда моя жена ушла от меня, у меня не стало средств к существованию. Её обвинения отчасти были справедливы, она содержала меня, и мне, не будь я уверен в осмысленности такого расклада, было бы очень стыдно. Оставшись без средств, я не мог прекратить работу. Я продолжал читать и писать — ведь это для философа самое важное, как вдох и выдох; мать, ворча, иногда подбрасывала мне какие-то крохи из своей пенсии, как говорится, ни одна женщина никогда не полюбит тебя сильнее, чем та, что дала тебе жизнь. Я ел голый картофель, грошовую вермишель, которую заваривают кипятком, кучерявую, как волосы негритянок, брал благотворительные пресные лепешки, которые раздавали беднякам в церкви. Ради них приходилось кланяться попу и целовать крест. Я не верю, просто не могу верить в такого Бога, каким его нам представляет религия, но крест, каюсь, целовал, тварью был — голод, как известно, не тётка. Я не мог работать, мне нужно было писать. Кофе и чай я покупал не чаще раза в месяц и отчаянно их экономил. Если случалось просыпать с ложки, подбирал по одному листику, по одной крупинке. О том заварном капучино, с целым сугробом мягкой воздушной пены, который прежде я покупал в кондитерской лавке, не приходилось и мечтать. Даже в день своего рождения я подумал, что лучше оставлю деньги, и потом поем посытнее в обычные дни, чем сделаю себе такой подарок.

По праздникам я ел сахарное печенье. Самое дешевое, ломкое, с привкусом синтетического маргарина. Оно казалось мне необычайно вкусным. Я жил на хлебе и воде, как голубь, и чувствовал себя абсолютно счастливым: все дни мои были свободны для размышлений о моем труде.

— Что же это за труд, ради которого вам пришлось так мучиться?

— Я бы не назвал это мучениями, сынок. Аскеза на определенном этапе постижения истины необходима. Я, может, никогда бы и не закончил, если бы моя жена не ушла и не низвергла бы этим меня в совершенное безденежье. Большинство людей ходит с повязками на глазах, и покуда людям комфортно, тепло, сытно, нет нужды эти повязки снимать, а вот ежели сквозняк, или, пуще того, мокро стало, то приходится повязку понемногу сдвигать, хотя бы чтоб посмотреть, что сделалось… Люди не мудры; принятие ими истины происходит чаще всего насильственным путем. К сожалению.

— Так о чём всё-таки вы писали?

— О смирении с необходимостью умирать. Заметь, самая насущная тема для всего живого и разумного.

— Но ведь есть же смертинет!

— Я во все эти приблуды не верю. Читерство чистой воды. Это то же самое, что рай с ангелами и плодоносными деревами. Человечество подросло немного в техническом плане и придумало себе новый электронный «тот свет» на терабайтовых картах памяти. Ну… не могу я допустить, что человека как он есть, со всем его содержанием, можно на микросхему поселить! Я писал свой философский труд долгие годы. Я прочел толстенные тома о человеческом теле, о том, как ход крови определяет бытие, и сварение желудка, и сердечный ритм. Я знаю, что счастливым человека делают определенные вещества, растворенные в крови, и грустным тоже, и злым. Я изучил воздействия на организм, при которых человек перестает бояться смерти. Испуг, ярость или иное возбуждение, когда тело перестает ощущаться, крайняя степень апатии, лишающая воли, опьянение веществами, вызывающими эйфорию, галлюцинации и бред. Человек боится смерти, покуда он здоровое и сильное животное, но всякое страдание, телесное или духовное, несет с собою мысль о смерти как об избавлении. Разум же, если его выделить в чистую субстанцию, смерти бояться не может. Для него страх смерти — лишь нежелание терять возможность наслаждаться жизнью через тело. И оттого чем более тело взлелеяно, тем пуще человек боится помирать. Я говорил с монахами, что спят на голой земле и грызут коренья, как бобры, им не страшно терять нить бытия, для них земной путь — ступенька к Богу, так разум невозмутимо им внушает; а мирянам, которые мягкие котлеты едят, разум постоянно талдычит, что котлет ещё хочет и просит годить, в ящик раньше срока не ложиться. Когда я голодал и в одном и том же засаленном пиджаке ходил и под дождем, и под ветром, и под зноем, у меня одна только в голове мысль осталась: не умереть, покуда не допишу, а там… — Философ красноречиво махнул рукой, — Для чистого разума тело, сынок, лишь средство. Не более того. В пору студенчества я познакомился, помню, с одним физиком. Он тогда был уже довольно стар, мы стояли на автобусной остановке возле кампуса, и я попросил у него огонька. Он ответил мне, что не курит, и упрекнул меня в курении с той печальной наставнической интонацией, с какой обычно говорят о вредных привычках те неравнодушные люди, которые имели несчастье от этих привычек каким-то образом пострадать. И он рассказал мне, что с детства был очень болен, мать с ним намыкалась: куда-то отправляясь с мальчиком она вынуждена была таскать с собою целый чемодан таблеток, бутылочек, ингаляторов и прочего — ребенок мог ни с того ни с сего начать чувствовать удушье, каждый свободный вдох был ему радостью. Так он перебивался до семнадцати лет, врачи говорили, что долго он не протянет, к двадцати годам точно задохнется. И он бы задохся, во всяком случае он сам так считал, если бы не поступил на физфак. Учеба, сказал он, дала ему такую энергию для жизни, что он решил во что бы то ни стало победить свою болезнь. Он переехал в общежитие, оставив дома мать с пилюлями, каплями и трубочками, стал по утрам обтираться мокрым полотенцем, бегать кругами по скверу перед первой парой, дышать лежа на полу и положив стопку книг себе на грудь. Уж не знаю, кто надоумил его, какой знахарь, может, он сам всю эту методу сочинил, но болезнь стала отступать — к четвертому курсу он был здоров совершенно. Сигарет он никогда в руки не брал и уходил с презрением, когда курили. «Вы не знаете, что значит, когда вы не можете вздохнуть.» Он получил степень доктора, стал профессором, написал объемный и простым смертным вовсе непонятный труд о происхождении Вселенной. Он мне объяснял, конечно, но годы спутали все в голове, и единственное, что я сейчас могу вспомнить: все в мире существует в вечной неостановимой динамике особых волн, точно в танце мелких мошек, и нет на самом деле ни тебя, ни меня, а лишь пребывают в перманентном своем непокое эти невнятные постоянно меняющиеся объекты — мерцающая пустота…