1
Кирочка помнила себя раньше, чем научилась ходить и говорить. Не личностью, конечно, принимающей участие в событиях, как помнят себя взрослые люди, нет, скорее неким плавающим сознанием, взором изнутри, словно из-под воды.
Детство её проходило среди огромных как небоскребы книжных шкафов отца, в зарослях поблеклых маков на обоях, пересеченных желтыми солнечными полосами, на шершавых красных коврах и на серо-синих клеточках линолеума в коридоре.
Самым началом континуума памяти был детский крем. Кирочка сидела в своей кроватке и увлечённо грызла алюминиевый тюбик с изображением счастливого, но с естественно-научной точки зрения абсолютно несуразного ярко-розового слона, который куда-то летел по тесному сплюснутому телу тюбика, махая огромными ушами.
Всё бы ничего. Но неожиданно тюбик продырявился в одном месте, и детский крем подло полез наружу в образовавшуюся щель. Кирочку это поразило, непредсказуемость способна поставить в тупик даже более зрелое и опытное существо; в тот же миг ей безумно захотелось выразить всю гамму обуревающих её сложных чувств, рассказать, что именно произошло и поинтересоваться, как можно помочь делу — но вышло у неё вместо всего этого только «ааааааа»… Вскоре пришла мама.
А годы спустя, повзрослевшая уже Кира, вспоминая этот случай, всякий раз с удивлением замечала, что почти ничего не изменилось в ней с тех пор, ну, разве только в ее сознании нагромоздилось значительное количество информации, но самоощущение, «чувство себя в мире», как она это интуитивно нарекла, осталось прежним, точно таким же как у той девочки, только что очнувшейся от небытия, сидящей в деревянной кроватке и пытающейся думать свою первую настоящую мысль, не охватывая ее еще целиком, путаясь в ее размахавшихся как рукава галактики туманных клубах… «Я мыслю, значит я существую…»
Потом было молоко. Точнее, весовая сметана. Мама часто брала с собой Кирочку в Дешевый Гастроном, и она долго-долго, пока не кончалась вся длинная очередь, в конец которой становилась мама, очарованно наблюдала, как густая, нежно-кремовая сметана стекает с черпака в прозрачные стеклянные банки, приносимые покупателями, как изнутри она мажет стенки, ложась волнисто и не сразу растекаясь. Почему это зрелище так сильно завораживало ее, Кира не могла объяснить, но ничто не могло отвратить ее от созерцания неторопливого струения, тягучего воссоединения мягких белых слоёв; в нем сосредотачивалось всё тогдашнее Кирочкино понимание жизни, с ее непрерывным слиянием одного с другим, с ее плавным и невнятным переходом прошлого — в будущее.
Только однажды ей пришлось отвлечься от задумчивого любования складками льющейся сметаны на мальчика, который тоже пришёл в Дешёвый Гастроном со своей мамой, но, не найдя удовольствия в наблюдении за процессом наполнения банок — он сначала стоял рядом с Кирочкой у прилавка — стал к ней приставать:
— Ты чего туда уставилась? Давай играть.
— Не хочу.
— Почему?
— Просто не хочу.
— Стоять и смотреть скучно, надо что-то самому двигать.
— А я хочу смотреть. Уйди.
Подобный бессодержательный разговор продолжался еще какое-то время, пока мама мальчика не взяла его за руку и не увела, она уже купила сметану, а вслед за нею купила сметану и мама Кирочки. Они тоже ушли из гастронома, но Кирочка почему-то еще думала об этом мальчике с чистым синим цветом глаз как на картинках, ведь он весь тоже был процесс, такой же непрерывный и красивый, как разливание сметаны, каждое движение его пальцев, губ, ресниц продолжало другое движение и существовало само по себе и длилось, длилось…
