До встречи в смертинете - [22]

— И тебе не кашлять! Я просто на курсы не ходил. Мои родители решили нанять мне репетитора, — сияя, как натертый кремом ботинок, сообщил Кирилл, — индивидуальные занятия приносят гораздо больше пользы.

Роберт слышал, что многие преподаватели Академии берут себе учеников и порой помогают им при поступлении, но слышал он и о стоимости этих услуг. Даже если бы вся семья поддерживала Роберта, ему стыдно было бы просить своих близких потратить столь значительную сумму на обеспечение успешной сдачи им экзаменов.

Он вздохнул. В душе противно зашевелилась скользкая змейка зависти. Нет, не деньгам, которые были пущены на обучение Кирилла, Роберт позавидовал, но участию, благодаря которому Кирилл деньги получил. Пожалуй, единственная вещь в мире, которая действительно стоит зависти — наличие рядом людей, готовых понять твои желания и помочь тебе воплотить их без уничтожающих претензий, кабальных условий и последующего выставления счетов.

Пожилая женщина отворила двери аудитории, отведенной для экзамена. Неторопливо сверяя бумаги, начала отмечать присутствующих. Когда подошла очередь, и Роберт приблизился к столу со своим паспортом, его таившееся до поры волнение расправило крылья. Пульс застучал в ладонях — он крепко сжал кулаки. Хотелось бежать — толкнуть тяжёлую дверь, вылететь вон, скатиться по лестнице, бесцеремонно, шумно, вызывая недоумение и негодование у встречных, выскочить из корпуса и прочь, прочь! На пути к самой заветной мечте почему-то особенно часто хочется повернуть назад. Но фамилия Роберта благополучно обнаружилась в списке абитуриентов — ему велено было сесть и ждать. Появилась натурщица: средних лет женщина с сухим ртом и морщинками-кавычками возле глаз.

Белый лист с печатью на обратной стороне лежал перед Робертом. Первую линию он повел, затаив дыхание, точно молодой хирург, впервые делающий надрез на живой коже.

— Работайте. Времени у вас предостаточно. Преподавательский состав Академии желает удачи каждому, — дежурно объявила женщина у стола.

С этой секунды для Роберта в мире осталось только черное и белое. Неисчислимое количество оттенков при встрече бумаги и графита. Неистощимая тайна объема, переносимого на плоскость…

Выйдя из корпуса он, опустошенный, уставший до чувства ватной головы, встретил Лизу. Влажные волосы висели веревочками вокруг её лица. У него сил не осталось даже притвориться, что он рад её видеть.

— Ну что, нарисовал?

— Нарисовал.

— Покури сигарету тогда, — она радушно протянула ему белый с рыжим пояском и огоньком на конце карандашик.

— Зачем?

— У меня был один знакомый художник. Он не курил в обычные дни. Только тогда, когда заканчивал картину, он позволял себе выкурить сигарету. Всего одну причем. Он верил, что это помогает вдохнуть в картину жизнь.

— Курение вызывает рак.

— А ты как хотел? В мире нет ничего бесплатного. Вселенная стремится к равновесию. Своей смертью художник платит за жизнь на своих картинах, а поэт — за жизнь в своих строках. Это обмен — энтропия, уменьшенная в одном месте, неизбежно увеличивается в другом.

Лиза забрала у Роберта сигарету, затянулась и снова всучила сигарету Роберту.

— Я сегодня написала сочинение. Пока!

Шлепая по лужам потемневшими от воды кедами она побежала через двор.

Роберт провожал её взглядом. Воистину у всех поэтов мозги взъерошенные. Мать в чём-то права. И они, поэты в смысле, кажется, даже не выбирают, быть им поэтами или не быть. Они с рождения живут по какому-то своему поэтическому наитию, и у них всё так само получается: комом, кубарем, кувырком, через пень-колоду… Революции, револьверы, кабаки, прогулки по карнизам и из окон. А стихи — это та соль, что высыхает после всего на потных спинах. Лиза-Лиса скрылась за тяжелой дверью корпуса литераторов. Дождь стал тише, точно в насмешку: я, дескать, специально тужился, лил, пока ты бежала, а теперь возьму и перестану.

Роберт накинул капюшон и вышел из-под козырька крыльца. Домой идти не хотелось — нужно было сначала наполнить себя, пустого, заново.

На другой стороне проспекта был скверик. Искусственные деревья с лампочками вместо листьев уже зажглись. Их включали по вечерам или днем в особенно мерклую, пасмурную, туманную погоду. Желтые, зеленые, сиреневые, голубые, красные огоньки пробегали друг за другом по чёрным крючковатым ветвям, вспыхивали по очереди и разом. На лавочке под деревом сидел человек. Это было удивительно, что дождь не загнал его домой, в забегаловку или за неимением приюта и средств в подворотню, на лестничную площадку. Человек пил коньяк из маленькой уплощенной бутылки. Янтарная жидкость падала в горлышко, как песок в песочных часах, и исчезала у него во рту невозвратно, как время. Тёмные волосы человека с сизой голубиной сединой слиплись от дождя. В мокрой бороде застрял пепел.

Роберт не понял, в чём было дело, может, он слишком долго и любопытно разглядывал мужчину на скамейке, может, сам мужчина только того и ждал, когда кто-нибудь пойдет мимо.

— Молодой человек! — воскликнул он, подавшись навстречу.

Роберт остановился. Природная деликатность не позволила ему проигнорировать призыв человека, пусть и такого, с точки зрения общества ущербного — опустившегося уличного пьяницы. Роберт прислушивался, присматривался, принюхивался к миру с тем напряженным, трепетным, болезненным вниманием, которое вынуждает попадать в дурные компании в попытках понять всех и каждого; выслушивать попрошаек и сумасшедших, задавать попутчикам в автобусах странные личные вопросы. Сострадающая душа Роберта нашептывала ему, что любой человек изначальный житель эдема, и потому он прекрасен, и как бы ни смяли, ни изуродовали человека обстоятельства, в нём остается крупица разумного и вечного.