До востребования - [4]

— Сегодня я показывала этюд, — рассказывала дочь. — Ну, приготовилась, все честь-честью. Делаю первый шаг — и… — Шура подымала голову, делала страшные глаза, — и чувствую, что теряю левую подметку. И где я это успела оторвать — не знаю. Ну, словом, не иду, а ковыляю. Правда, это кстати было, потому что я изображала старушку. Мы готовим небольшой отрывок из Чехова — будем в госпитале выступать. Ну вот, эту сцену мы сегодня и репетировали.

— Горит на тебе обувь. Что ж ты утром-то туфли не проверила? Ну хорошо, сегодня повезло, а если бы пришлось изображать спортсменку или танцовщицу, тогда как?

— Тогда бы я разулась, — храбро предположила Шура. Обе замолчали.

— Мам, Борин завод стал оборонным… Мама, мы никуда отсюда не уедем, правда? Переживем все вместе с нашей Москвой. Не уедем?

— Не уедем, — ответила мать.

Борис освобождался поздно и часто приходил к ним перед объявлением тревоги. Встречая его, Серафима Ивановна невесело шутила: «Опять к нам пожаловала воздушная тревога». Заслышав вой сирены, она кивала головой в сторону Бориса, спокойно брала очки и томик «Клима Самгина» и вела молодежь по слепой холодной лестнице в убежище. В дверях они пропускали Серафиму Ивановну вперед, а сами отставали, осторожно поднимались на улицу, хоронясь патрулей, сворачивали в переулок. Над головой висело глухое небо. Первый прожектор прочерчивал светлую полосу. Иногда полоса натыкалась на серебряную осу аэростата и, словно спохватываясь, быстро отступала в сторону, искала таящегося в тревожной темноте врага.

Взявшись за руки, Шура и Борис шли по арбатским кривым переулочкам, и она читала ему на память отрывки из Маяковского, Горького, Пушкина, Лермонтова. В своем голосе Шура улавливала суровую уверенность и силу, и она знала, что это порождено в ней войной. Они шли по темному городу под враждебно рокочущим небом, и она верила, что с ними ничего не случится, что все будет прекрасно, что впереди победа, радость, жизнь.

В сентябре Шура объявила матери, что выходит замуж, и та только плечами пожала: нашли время!

Училище эвакуировалось за Урал. Шура пришла за документами. «Не поеду я никуда из Москвы», — сказала она встретившейся в коридоре подруге. Но директор училища не соглашался ее отпустить.

— Вы губите себя, — огорченно говорил Николай Матвеевич. — Вам остался всего год. И, знаете ли, с вашими способностями…

— Нет, не поеду. Пойду рыть окопы, дежурить на крышах. И потом — здесь у меня семья…

— Ну, как знаете. Потом будете жалеть… Впрочем, по окончании войны вы сможете вернуться.

…Шура крепко потерла лицо, поглядела на знакомую яркую рекламу.

— Вот как я задумалась! Обо всем на свете забыла. — Она соскочила с подоконника. Лампа была зажжена. Борис сидел и смотрел на Шуру.

— Я вспомнила, как мы с тобой жили в сорок первом. Училище вспомнила. Ночные тревоги…

Теперь оба они сидели на подоконнике. Внизу текли огни поредевших машин. Расползались в парк последние троллейбусы.

— Вот и опять мы дома. — Борис расправил погнутый международный крючок. Потом погладил теплое плечо жены.

— Да, вот мы и вернулись… — сказала она, глядя поверх крыш на зарево, стоявшее над городом. — Вот и вернулись.

Шура неподвижно лежала на спине. В доме напротив горела лампа под зеленым колпаком. Она лежала и думала, что вот ей двадцать семь лет, и ничего из нее не получилось… И может быть, где-нибудь подрастает девочка, с детства, как она, влюбленная в театр…

Вскрикнул малыш. Шура подошла, перевернула его на спину, потрогала рукой лоб. Кажется, совсем недавно это было: палата в родильном доме, за окном дворик, занесенный снегом. От чугунной ограды к подъезду идет дорожка. Она разделяет пополам, как ниточка пробора, белый крутолобый сугроб. Шура вспомнила длинные ночи без сна, пеленки, погремушки. Потом цветные кубики, потом грузовики, самолеты, книжки. Годы шли как-то незаметно. И казалось, что все это сон и стоит только проснуться, и очутишься не в Новороссийске, а на Арбате, в старой квартире с золотыми букетиками на обоях. И надо спешить, спешить… К девяти на занятия в училище, к четырем на репетицию в театр…

«Милая, глупая девочка! — думала Шура. — Где твои мечты, в которые ты так горячо верила? Где твоя скатанная в трубочку роль, в которую ты поминутно заглядываешь, уютный полумрак кулис, острый запах декораций? Жесткий парик колет шею. Сквозь грим и пудру проступает мелкими капельками пот. Шура, подумай, припомни все. Разве с тех пор, как ты ушла из того мира, он ни разу не снился тебе? Не звал тебя? Не призывал вернуться? А ты вставала утром и подушку в пятнах слез прикрывала крахмальной накидкой. Ты штопала, перешивала, варила и пекла, ходила по вечерам в кино. Но почему-то избегала театра, не любила заглядывать в фибровый студенческий чемоданчик».

Где-то в этом чемоданчике лежали конспекты лекций по марксизму, истории театра, тетрадки с переписанными ролями и вперемежку с ними множество дорогих сердцу мелочей.

Погасла зеленая лампа в доме напротив. Потом зашелестел по крыше короткий дождь. Потом и он кончился. И только тишину ночи нарушали проносящиеся по спящей улице редкие машины.