До востребования - [6]

— Да, свиделись. Но в училище вы так и не вернулись… А жаль. Шура, мне искренне жаль. — Он наклонил крупную седую голову. Умные с узким разрезом глаза спокойно глядели на Шуру. Потом Николай Матвеевич повернул голову к изумленному Володе.

— Спасибо, дорогой мой. Ты познакомил меня с моей бывшей студенткой. Ну, ступай, ступай, мы тут сами потолкуем.

Шура села, чуть наклонив голову. Светлый завиток волос выбивался из-за уха. Шура несколько раз поправляла его, но он снова падал на шею. Она сидела и думала о том, что Николай Матвеевич отдал сорок лет жизни искусству и вместе с каждым новым студентом начинает эту жизнь опять и опять… Театр.„Полумрак кулис. Острый запах декораций… Дрожат руки. Колет шею парик, она подкалывает его снизу шпильками, режиссер, ведущий спектакль, объявляет по радио: «Авдеева, ваш выход»…

Ей хотелось сказать Николаю Матвеевичу, что она ничего этого не забыла. Но слова не шли, не было у нее таких слов.

Вокруг шумели и рассаживались знакомые и незнакомые люди. Шура видела, как Володя подошел к Борису и что-то сказал ему, указывая глазами в сторону Николая Матвеевича. Борис внимательно посмотрел на старика, и во взгляде мужа ей почудилась скрытая тревога. Она отвернулась и стала рассказывать старому режиссеру, какой у нее растет сын, что он с четырех лет умеет плавать, что собирает всюду для какой-то тайной цели гвозди и обрезки жести. Николай Матвеевич слушал ее и грустно улыбался. И вдруг в наступившей тишине он негромко, но так, что услышали все, попросил:

— Шура, прочтите что-нибудь.

Она смутилась. Яркие малахитовые глаза потемнели. Она чувствовала на себе десятки глаз. Старый режиссер, казалось, вовсе забыл о ней и о своей просьбе, отвернувшись, раскуривал папиросу. Шура встала, крепко облокотилась на спинку стула.

Вначале она не узнавала своего голоса. И вдруг все исчезло — и внимательные глаза мужа, и Николай Матвеевич с папироской, и тяжело покачивающиеся на ветру георгины. Она была в другом мире. И уже не Шурой, а Ларисой, бесприданницей… Поют вдали цыгане, пляшут, веселятся за щедрые паратовские харчи. А она плачет, плачет… И само сердце подсказывает горькие последние слова.

— «Я вещь… — голос звенит высоко. И уже с отчаянием, глуше, но еще слышнее: — Вещь… вещь»…

— Шура, — сказал Николай Матвеевич, — знаете, наше училище, наконец, перебралось в новое здание. Прекрасное помещение. В том же переулке, второй дом от угла. Как войдете во двор, увидите его сразу.

— Борь, где ты тут?

— Ух, какая горячая! Все танцуешь? Ну, посиди со мной. Отдохнем перед дорогой. Пора домой.

— Как хорошо!

— Шурик, тебе действительно теперь хорошо?

— Хорошо… Милый мой человек, я не знаю, отчего это, но мне и вправду хорошо-хорошо…

* * *

Кружатся пестрые платья, разгоряченные лица. И все это повторяется в окнах веранды. На крыльце сидит Борис, курит, поглядывает на пляшущие стекла. Докурив и забросив окурок далеко к забору, — может быть, в оберегаемые Володей георгины, — он обхватывает ее плечи.

— Умница моя, — шепчет он в темноту. — Я хочу, чтобы у тебя было возможно больше радости в жизни. Правильно. Все одолеем. Мы затем и жить остались…

Несколько редких звезд висит над землей. Чей-то пес, посаженный на цепь, лает на удаляющиеся шаги… Вокруг слышны деревья. Волнами набегает ветер, срывает с папиросы яркие искры, похожие в темноте на огненные пунктиры.

— Тебе не холодно? Возьми пиджак. Слышишь, осина дрожит? Мелко-мелко.

— И осину, и ветер, и звезды — все, все люблю, люблю! И тебя люблю, между прочим, тоже. Только пиджак не снимай — мне не холодно…

Всю обратную дорогу они молча простояли у раскрытой двери. Электричка, как межпланетный корабль, неслась во тьму, и влажный ветер, похожий на морской, бил в лицо.

Поднимаясь по лестнице, они услышали недовольный голос матери. Посреди комнаты стоял заветный фибровый чемодан, и Павлик, сидя на полу, доставал со дна последние тетради.

— Господи, что за ребенок! Только вышла на кухню, а ты что натворил? Сложи все на место. Никаких гаек здесь нет. Мама увидит и будет ругать. Она не любит, когда трогают ее вещи.

В этот момент Павлик сосредоточенно засопел, извлек со дна плоскую цветную коробочку и только сейчас заметил вошедших. Отец и мать стояли на пороге. Шура подняла сына, отнесла к кровати:

— Раздевайся, живо!

Она взяла в руки коробочку, подняла плотную картонажную крышку. Это был старый засохший грим. Он затвердел, как камень, и почти потерял запах.

А она стояла, — как вошла — в плаще, с сумкой через плечо, в запыленных туфлях — и отогревала дыханием потемневшие тусклые квадратики. И даже педантичная Серафима Ивановна не окликала ее.

ЗИМОЙ

По широкой привокзальной площади непрерывно идут машины. Там и гут мелькают зеленые огоньки такси. Начинаются ранние сумерки. Вспыхнули первые неяркие фонари. Вокруг них кипят серебристые облачка снежной пыли. А под ними втекает в подъезды волнующаяся толпа. Ярко освещенные залы все больше наполняются народом. Под гулкими сводами обрывки разговоров, крики носильщиков, всхлипывания, смех.

— Папа, зачем тебе дожидаться отправления? Шел бы домой, — нетерпеливо просит высокая смуглая девушка. Она отряхивает с волос снег, переминается с ноги на ногу.