До востребования - [7]

Ветер крутит по голому асфальту снежную крупу. А Тоня, двадцатидвухлетняя, — в сущности совсем взрослый человек, — через несколько минут сядет в поезд. Паровоз загудит и повезет ее в далекий волжский город, к месту первого испытания, на первую производственную практику.

Утром они в полчаса уложили с отцом Тонин чемодан. Отец присел написать письмо старому другу, «железному мужику», как он его называл. Кладя листок в сумочку дочери, напоминал:

— Выйдешь с вокзала, трамваем до площади Ленина, там, налево, второй дом от угла… Эх, Анатолий, давненько не виделись с тобой, дьявол!.. Ленив ты на письма, — ласково ругал он друга.

Главный инженер нефтяного объединения, Анатолий Петрович Красин, лет на шесть моложе отца. Подружились они давно, еще в 28 году, когда работали на бакинских промыслах. И хотя с той поры прошла четверть века и Толя Красин давно стал седым Анатолием Петровичем, отец по-прежнему называет его юношей и по междугородному телефону весело кричит: «Здорово, молодежь!»

Тоне тоскливо, ей стыдно своей тоски, охватившего ее чувства одиночества.

— Пап, — теребит она отца, — ты иди, что ты меня, как маленькую, стережешь?

Поезд трогается тихо, без гудка, и кажется, что это он еще не по-настоящему отходит, не совсем. Но он упрямо идет и идет, и тогда Тоня торопливо отыскивает глазами отца, машет варежками убегающему перрону. Быстрей и быстрей. Перрон оборвался, и пошли перевитые, спутанные пути, длинные сараи с надписями «Не курить!». Мелькнули платформы сортировочной, и вот уже последний московский трамвай скрылся из виду. В пролеты тамбура Тоне видна белая земля с большими пятнами мазута. Синие рельсы, обдуваемые снежной крупой, блестят льдисто, холодно. Молчаливая проводница в домашнем старом платке, повязанном поверх берета с молоточками, захлопывает дверь, сердито дует на пальцы, прячет круглый ключ.

В вагоне душно. Украдкой курят в дальнем углу, но дым растекается по всему вагону. За потемневшими стеклами бегут скучные елки, припорошенные снегом. На каком-то разъезде, у которого и названия-то нет, а только номер тридцать второй, ветер треплет яркое полотнище: «Ответим на решения XX съезда новыми трудовыми победами!» Эти лозунги на каждом шагу встречались в Москве, но тут, сейчас, впервые по-настоящему осознав их смысл, Тоня думает о предстоящей работе, волнуясь, комкает забытые на коленях варежки.

Поезд пришел в Н. вечером. Синий снег ослепительно искрился под раскачивающимися фонарями. Дул резкий ветер, свежий ветер с Волги, совсем не похожий на московский. Поезд приняли на четвертый путь, и Тоня, сжимая жесткую ручку тяжелого чемодана, шагала через пути, озираясь по сторонам. Все здесь напоминало московский вокзал — та же сутолока, звонки, крики носильщиков. И в то же время все было иным, незнакомым. Трамвай тоже был не московский. Он казался просторней и шире (сиденья, как лавки, шли вдоль стен). Незнакомая женщина в такой же шляпке, как мамина, дважды ее спрашивала: «Вы встаете на площади?»

— Схожу, — ответила она.

У широкой, обитой клеенкой двери Тоня оправила помятое пальтишко, позвонила. В полной румяной женщине, открывшей дверь, она скорее угадала, чем узнала Василису Романовну. Под серой каракулевой шапкой играли глаза. Улыбались подкрашенные пухлые губы.

— А, боже мой, ты уже приехала, а я только собираюсь тебя встречать, — засуетилась женщина, не выпуская из рук высокую меховую туфлю. Одна нога была в шлепанце, отчего вся ее грузная фигура тяжело переваливалась. Василиса Романовна чмокнула Тоню в холодную щеку, потом надела второй шлепанец, потом опять чмокнула.

— Ну, раздевайся же, моя дорогая! Чертовски удивительно: еще пять минут — и мы бы разминулись!..

Тоня сунула озябшие ноги в чьи-то большие туфли, стоящие под вешалкой, и смущенно посмотрела на мокрые следы, оставленные ботами.

В столовой господствовали книги. Они целиком занимали две стены. Сияли застекленные стеллажи, и Тоня залюбовалась ими. В углу стоял строгий письменный стол. На нем аккуратными стопочками лежали книги. Тоня взяла в руки самую верхнюю — в черном кожаном переплете: «Эксплуатация нефтяных месторождений». Под «Эксплуатацией» лежали «Техника безопасности», «Справочник бурильщика» и еще что-то.

— Чувствуется потомственный нефтяник, — шутила Василиса Романовна, доставая из буфета тарелки, — я Анатолию расскажу, как ты с порога бросилась к его столу. Какая жалость, он в районе, продолжала она. — Дня через три вернется. Ах, если бы ты знала, как я устала от его бесконечных разъездов! Я его почти не вижу!

— Папа тоже всегда кочевал, — утешала ее Тоня, — только вот последний год в министерстве.

— Москва! Москва — очаг культуры. Я всю жизнь мечтала жить там. Но, — она горестно подняла плечи, — Анатолий вечно забирается в какие-то медвежьи углы. А Москва остается для других… Кстати, почем там сейчас картофель?

— Рубль двадцать, — улыбнулась Тоня, — только это сведения недельной давности.

— Ужасно, здесь дерут по два рубля. Я зачахну здесь, Тонечка, главное — такие ветры, а у меня сердце…

Потом они ужинали, и Василиса Романовна рассказывала о том, как много работает муж, как часто он засиживается до утра за своим столом, какой у него безынициативный осторожный начальник и какая вздорная, некультурная баба соседка — жена главного геолога.