До востребования - [3]

Дверь в комнату была приоткрыта. Варвара Семеновна, веселая и румяная, сидела на диване и, опустив глаза, перебирала кисти праздничной скатерти. Напротив сидел полный мужчина с копной курчавых волос и ел суп. На столе стояла бутылка вина, лежала коробка конфет. Старик остановился в дверях около висящего на крючке знакомого пальто.

— Вам кого? — недовольно спросил мужчина с толстым лицом. Варвара Семеновна подняла глаза, удивленно взглянула на вошедшего.

— Простите, я ошибся. Я не туда попал, — ответил старик и, скомкав в руке адресный листок, двинулся к выходной двери. Он взял в руки галоши и вышел с ними на площадку. Здесь он не спеша надел их и поплотнее закутался шарфом.

Ветер помогал идти, подталкивал в спину. Старик уходил все дальше, прочь от дома с уютным диваном и праздничной скатертью на столе.

Усы заиндевели, и ресницы начали слипаться, а он шел и думал, что в тайге сейчас, наверное, пурга, жалобно скрипят столетние деревья и волки подходят к самому жилью. А в занесенной до крыши избушке сидит возле фонаря или коптилки заросший человек и твердым некрупным почерком надписывает конверт.

Ему захотелось назавтра, придя на службу и отправляя назад невостребованные письма, сообщить далекому Григорьеву, что пишет он зря и писать ему больше не надо. А письма до востребования пишутся тем, кто умеет ждать и кто не устает приходить за ними.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Шура вышла из метро в Охотном ряду. Прохладный ветерок подземелья последний раз толкнул в спину, полоснул по голым ногам ласковым шелком платья. Из-за спины высокого прохожего блеснули вымытые стекла витрин. Вдоль тротуара прошелестел троллейбус, замедляя ход, и текущее за ним стадо машин послушно замерло на перекрестке.

Москва шумела так же, как пять лет назад. Только народу стало больше. Шура заметила это еще вчера, когда ехала на такси от вокзала к дому.

После крутых белокаменных улочек Новороссийска Охотный ряд показался ей шире прежнего. А когда она увидела поднимающуюся вверх, к Пушкинской площади, незнакомую липовую аллею, то даже чуть-чуть растерялась.

Белоногая дворничиха двигалась сквозь серебристое облако брызг к щуплому мальчугану, отступающему от нее. Черный блестящий шланг, разворачиваясь, уползал к краю тротуара.

— Вовка! Кончай шутковать! — женщина завладела шлангом и привычным движением направила струю воды к подножию толстой липы. Шура вспомнила, как любила поливать клумбы в своем тесном арбатском дворике. Обычно шланг оказывался у мальчишек, и они целой ватагой двигались по двору, загоняя кошек в распахнутые двери подъездов… Кажется, это было недавно, а у нее, Шуры, уже шестилетний сын…

— Авдеева! Шура!

Она обернулась. Шагая через лужи, к ней шел смуглый человек в форме танкиста.

— Володя! Вот неожиданно! Жив-здоров?

— А то как же! Как говорится, в огне не тонем, в воде не горим…

Две руки — большая и маленькая — встретились в крепком пожатии.

— Видишь, мир тесен. Встретились. Я-то как? Да я уж второй год в Москве. В академии. Женился, понимаешь. Ну, а ты как? Что делаешь?

— А я… Ушла в сорок первом из училища. Работала в театре до последнего года. А потом родился сын. Через пять месяцев мужа перевели на работу в Новороссийск, Приехали — там развалины, все пришлось начинать сначала. А потом ничего, устроились.

— А сейчас-то как?

— Да мы вчера только приехали…

— Знаешь, как ребята тебе обрадуются! Недавно в школе на вечере тебя вспоминали. Никто не верит, что ты бросила театр. Все думают: она, мол, набирается сил в провинции, а потом как блеснет в Москве…

— Ну, ладно, Володя, брось. Какая я теперь актриса… А насчет ребят… вы заходите как-нибудь, Я остановилась у мамы.

Шура пожала ему руку и, не оглядываясь, пошла вверх, к площади Маяковского. На одном из углов, в дверях закрывшегося на обед овощного магазина, продавали бледные розовые помидоры. За ними стояла очередь. Шура заходила в душные магазины, останавливалась у театральных афиш, и все время ее не оставляло чувство, что все это делает не она. И даже глядящая из пыльного уличного зеркала светловолосая женщина с малахитовыми глазами тоже как будто была не она.

Домой она вернулась вечером. Муж дремал на диване, уронив на колени газету. Матери дома не было. Шура неслышно прошла через комнату, выключила настольную лампу и тихонько поцеловала Павлика. Он спал, отвернувшись к стене, положив ручонку на плюшевого зайца. Заяц был уже старый и очень смешной: без усов, одно ухо было коричневое и почему-то короче другого.

Шура примостилась на подоконнике. Внизу кипела пестрая кутерьма огней. По площади расползались жучки — троллейбусы. Над крышей углового дома поминутно вспыхивала реклама томатного сока — красный помидор с небывало зелеными листьями. Любуясь многоводьем огней, Шура вспомнила военную затемненную Москву. На стенах зданий белели приказы военного коменданта. Погасла реклама с ярким помидором, с витрин гастрономов сняли румяные булки, сыры, темные бутылки с серебряными, словно заледеневшими горлышками, — и на место всей этой нарядной бутафории поставили перед витринами мешки с песком. Дом, в котором жила Шура, был уже не просто домом, а зданием, где оборудовано бомбоубежище. «Мой дом — моя крепость», — говорила теперь Шура. По настоянию домоуправа она ввернула синюю лампочку и сшила из черной бумаги штору. Но лучше было сидеть без синей лампочки просто в темноте. Серафима Ивановна садилась у окна, и дочь, примостившись на низеньком детском табуретике, опускала голову на колени матери и рассказывала ем все интересное, что случилось за день.