До конца жизни - [32]

— Тридцать, — загибает Антон.

Но бабке, видно, бочка действительно приглянулась. Она уже начинает доставать деньги.

Ну хоть плачь Антону, хоть кричи на всю ярмарку.

А Максиму хоть бы что. Максим подзадоривает бабку, что-то мычит, показывает на пальцах, вертит Антонову бочку на все стороны. Каменный он, что ли? Ему помогают кошелочники, мол, бери, бабка, бери, не прогадаешь.

Один только Антон молчит. Молчит, словно воды в рот набрал. А что туг скажешь? Что скажешь? Поросенка покупать надо.

Бабка уже считает деньги. Рубли, трешки, одна десятка… Бери их да бегом за кабанчиком. А после хочешь запрягай Марфушу и езжай домой, а хочешь поброди еще по базару, поприценяйся. И на душе у тебя спокойно и радостно.

Да что ж это делается, люди добрые?! Что делается?!

Но деньги уже у Антона в руках, уже переиначивать что-нибудь поздно. Он хватает бочку на плечи, с трудом проталкивается к бабкиному возу, а после бежит за кабанчиком и думает лишь об одном — хоть бы не продали его, хоть бы достался он Антону, пусть даже за сорок.

Пока добежал, измаялся весь, измучился, но успел все-таки. Сторговались за тридцать пять и разошлись оба довольные, повеселевшие, дядько по своему делу, а Антон по своему, наскоро запряг Марфушу…

И вот они уже пробираются по воскресным улицам. Кабанчик копошится в мешке, похрюкивает, мурлычет. Антон изредка заглядывает туда, чешет кабанчика за ухом, гладит розовую хрюкалку и все думает, как это они приедут домой, как обрадуется жена: кабанчик все же попался славный и по сходной цене…

Антон достает махорку, закуривает. Почему-то вспоминается ему бабка. Небось тоже сейчас едет домой и никак не нахвалится своей бочкой. А бочка действительно ничего. Получше Максимовой. Тут и говорить не приходится. Взять хотя бы материал. У Максима материал слабенький. Это Антон сразу заметил. И обручи тоже никудышные… Такой бочке красная цена — пятнадцать рублей. Да и то еще постоять надо… А у Антона бочка на славу вышла. Легкая, аккуратная. Ну прямо заглядение! А что сучок — так он засмолится и веку ему не будет… Ладная бочка — что ни говори — ладная…

Антон суетится на возу, снова гладит кабанчика и прикрикивает на Марфушу:

— Но-о, милая! Но-о, красавица…

За тридевять земель

Подбил Матвея на эту поездку Санька Гуляй. Еще с лета, как только узнал, что Матвей засеял пол-огорода луком, едва не каждый день стал заглядывать в дом:

— Ну, что, Матвей Калинович, поедем?

— Так чего ехать? — осторожно опрашивал Матвей.

— Известно чего. Здесь продашь по пятьдесят копеек, а там по полтора рубля, не меньше.

— Оно бы не плохо, — соглашался Матвей, но никаких обещаний не давал.

Так и было отчего помолчать. Саньке что — погрузил свои платки в чемоданчик и айда налегке. А попробуй с луком! Его ведь надо запаковать в ящики или мешки, отвезти в багажную, погрузить-разгрузить. И все ведь не просто так, а за копейку: машина, то да се. Больше протратишь, чем наторгуешь. Да и дойдет ли он еще вовремя до места назначения — неизвестно. Заедешь на этот самый Север и будешь там неделю сидеть без толку, деньги проедать. А потом еще морозы. Прихватит где-нибудь в дороге, и плакал твой лучок.

Но с другой стороны — Санька, конечно, прав. Дома Матвей выручит за лук рублей восемьсот, а разве восемьсот ему нужно! Танька по осени замуж выходить надумала. Ну приданое там: шкафы, платья разные, зеркала, — все есть. Слава богу, Матвей не последний работник в колхозе. Трактор его всегда на ходу, только тронь пускач — и уже запел, заплакал. Две сотни с лишним каждый месяц Матвею выстукивает. Но приданое приданым, а Танька жить хочет своим домом. Матвей пробовал было ее уговорить, мол, чего вам не жить с родителями, дом на четыре комнаты, почти новый еще, всего десять лет стоит, занимайте половину и живите на здоровье. Так нет, заладила свое, я, говорит, хозяйкой хочу быть. Девка она с норовом.

Матвей, правда, устоял бы. Прикрикнул бы на дочь, как следует, и весь тут разговор. Но Санька, он ведь не дурак. Почуял, что с Матвеем не сговориться, и давай на Евдокию давить. Да так аккуратно и ласково, что куда там!

— Вы, уж, Евдокия Демьяновна, отпустите его. Дело выгодное.

— Так разве я держу, — загорится та. — Пускай едет.

Танька тоже подначивать, в разговор встревать:

— Забоишься, батя, сама поеду.

— Ладно, — цыкнет на них Матвей. — Доживем до осени — поглядим.

И, слава богу, дожили. Лук уродился, какого сроду с веку не было. Каждая головка по кулаку. Когда выбирали, так Матвей не удержался, очистил одну и прямо на огороде съел без хлеба и соли. Сдавать такой лук в заготконтору по тридцать шесть копеек килограмм или торговать у себя на базаре по полтиннику — рука не поднималась.

Санька, словно почуяв минуту, сразу появился в доме, глянул на лук и определил:

— Две тыщи, считай, у тебя, Матвей Калинович, в кармане.

— Так уж и две? — для отвода глаз засомневался Матвей.

— А вот чтоб мне с этого места не встать!

Выпили они с Санькой по рюмке и договорились, что, как только закончат в колхозе пахоту, так, не медля, и соберутся в дорогу.

Матвею не терпелось, и он так работал в поле, что даже портрет его в газетке напечатали. Сверху над портретом надпись вроде заголовка: «Равняйтесь на передовиков!», а внизу буквами поменьше: «Тракторист колхоза «Заря» Матвей Калинович Дорошенко выполняет дневные нормы пахоты на двести процентов».