До конца жизни - [31]

— Бумажка есть?

— Понятное дело, что есть.

— Ну бери, только ей на салотопку давно пора.

Это уж точно — пора. До первой выбраковки, может, и жить-то осталось.

А бочка опять маячит у Антона перед глазами, ладная такая, красивая, а посередине сучок, как звездочка. Может, спрятать ее где по дороге или вот в ручье затопить. Только что после жене скажешь? Обмануть ее трудно: все разузнает, до всего докопается, и тогда не миновать Антону беды. Да оно и поросенка купить край как надо…

— Но-о, Марфуша, но-о… — подгоняет Антон кобылу.

Это один он зовет ее Марфушей. Остальные Слепою или клячей. И бьют нещадно, если замешкается где или травинку какую захочет с обочины ухватить. А у Антона понимание конской жизни. Такой жизни, что если б на человека, так повеситься впору. Ни праздника тебе, ни выходного. Вот и сегодня — воскресный день, отдохнуть бы, травки пожевать, на солнышке погреться, так Антону вздумалось бочку свою шелудивую на базар везти, людей обманывать… А Марфуша не обманывает, никогда не обманывает. Если есть сила везти, то везет-надрывается, а нет — согнется и ждет, что там хозяину вздумается — бить ее или миловать… Такова-то она, конская жизнь…

Марфуша пускается мелкой рысцой. Бочка изредка постукивает на возу, но Антон не обращает внимания. Пусть хоть разобьется. Может, полегшает. Думка его теперь о другом. Хоть бы не приехал Максим из Малого Щимля. Лучшего бондаря, чем Максим, ни в одном селе не найдется. Правда, он немой и ничего не скажет, но уж лучше бы сказал. А то будет смотреть на Антонову бочку и ухмыляться. Сучок же сразу заметит — на то и бондарь. А может, даст бог, не приедет. Приболел или еще чего…

Уже и базар виднеется. Старая Марфуша, а доехали быстро. Еще почти никого нет. Только возле мясных ларьков толпится народ, да в молочном ряду рябая Евдоха зазывает редких покупателей, так она, может, на базаре и ночует.

Антон распрягает Марфушу. Насыпает ей в мешок овса. Теперь редко кто коней овсом кормит. В колхозе один жеребец Мишкас получает его по мерке в день. А для рабочих коней считается роскошью. Но у Антона специально для Марфуши всегда что-нибудь припасено. Пусть поласует.

Антон занимает место возле забора недалеко от толкучки. Это законное место бондарей. Чуть подальше от них размещаются кошелочники, а еще дальше бойко торгуют розовощекими горшками и кувшинами гончары.

Народ помалу собирается. Вот уже гомон и толкотня неимоверные. Но у Антона о бочке еще никто не спрашивал. Может, и обойдется. Максима тоже что-то не видать. У Антона на душе посветлело немного. Попросил приглянуть за бочкой кошелочника, а сам махнул на другой конец базара, откуда доносился поросячий визг. Облюбовал себе кабанчика. Спинка на три четверти, ножки коротенькие. Сунул ему в морду кусок хлеба. Кабанчик зачмокал, потешный такой.

— Что просит? — поинтересовался Антон.

— Сорок.

— А если забрать?

— И забрать сорок.

Ну, сорок не сорок, а за тридцать пять отдаст, если поторговаться. Надо бы продать эту проклятую бочку. Больно уж хороший кабанчик. В другой раз такого может и не быть.

По дороге назад завернул на толкучку. Чего только здесь нет?! Вот старуха, руки дрожат, нос почернел — умирать пора, а она иголками торгует. Скажите на милость! Ну, положим, привез Антон на базар бочку, так такой бочки ни в одном магазине не купишь, пусть даже она с оплошностью. Или гончар полтинник за горшок просит. Пустяшное дело горшок, а поди в хозмаге достань его. Иголку же в любом сельпо купить можно — девять копеек пачка. Но торгует человек. Так на иголках много не наспекулируешь… А люди подходят к ней, интересуются. Женщина одна взяла в руки иголку-цыганку, повертела и сунула старушке гривенник.

Антон лишь плечами пожимает, издалека глядит на свою бочку. Бабка какая-то возле нее суетится — может, купить хочет. А рядом Максим. Приехал-таки. На глаза ему стыдно показываться. Антон хотел было снова юркнуть в толпу, да кошелочник, которого оставлял за себя, заметил, машет руками, зовет, чтобы подошел. Видно, бабка, правда-таки, бочку торгует. Делать нечего, Антон подходит, здоровается с Максимом. Тот обрадовался, показывает на Антонову бочку, тычет ему прямо в лицо большой палец, мол, бочка на во. Слепой он, что ли, или так — притворяется? А у самого бочка, так Антону о такой и думать нечего, умри он возле верстака.

Но бабка на Максимову бочку внимания не обращает, все возле Антоновой хлопочет. Чуть ли не залезла в нее и что-то бубнит оттуда, бубнит, только сучка, видно, не замечает, и скажи ей сейчас Антон, что хочет за бочку двадцать пять, — купит. Ей-богу, купит, дуреха! А после будет проклинать и себя, и его. Недаром говорят — у бабы волос долог, да ум короток.

Максим улыбается как-то виновато, а что на душе у него — поди разберись. Может, обидно ему, что не знает бабка толку в товаре, что не может как следует оценить настоящую работу. Только молчит Максим, виду не подает, горя своего не показывает. А уж горя у Максима — на десятерых бы хватило. Один-одинешенек всю жизнь прожил, ни ласки тебе, ни хорошего слова. Отец у него был, да одно название, что отец. Мальчонкой еще выгнал его из дому — немой, говорит, толку от него мало. Так и вырос Максим по чужим людям, по чужим работам и мастерству своему один выучился. А теперь вот бабка паршивая, может, счастья его последнего лишить хочет. Неужто некому надоумить ее?! Но, видно, некому, каждый своим делом занят, каждый свою выгоду ищет. А Максим вот почему-то не ищет…