До конца жизни - [30]

— А ты терпи. Жизнь на то и дана, чтоб терпеть.

Мать ничего не ответила, полезла на печь, стала раскладывать подушки. А Федосья, еще раз поблагодарив Домну Григорьевну, пошла домой.

Вслед за матерью на печку забрался и кот. В такой мороз не особенно погуляешь.

Домне Григорьевне тоже захотелось погреться на горячем черене. Она прилегла рядом с матерью. Вначале думала об Иване Петровиче. Может, и он вот так же сейчас сомневается, мучается… Но потом как-то незаметно стала вспоминать Алешку, педшколу. Как они гуляли с ним по городу, как ходили в кино, на концерты. А возвращаясь домой, подолгу стояли где-нибудь в подъезде. Алешка закутывал Домну в пальто. Она всегда ждала этого, чтоб послушать, как бьется у него сердце. И вдруг Домне Григорьевне показалось, что она и сейчас слышит, как оно где-то совсем рядом чуть слышно стучит:

— Тук, тук, тук…

Бочка

Затемно еще проснулся сегодня Антон Петунька. Наскоро поел вчерашнего борща, подпоясался веревочкой и побежал на луг за конем. Так-то оно вернее: не надо дожидаться, пока пригонят табун в колхозный двор, пока напоят, раздадут сбрую. Надо поторапливаться — приехать на ярмарку самое большее часов в шесть, иначе не ярмарка будет тебе, а одно расстройство.

Насчет коня Антон договорился с бригадиром еще с вечера, и теперь у него в кармане лежит бумажка, где написано, что конюхам надлежит выдать Антону Петуньке слепую кобылу. Антон сам попросил выдать ему эту кобылу. Она, конечно, не совсем слепая, а только на один глаз. Зато смирная, покладистая, в городе никаких тебе машин не боится, не шарахается…

Возок Антон тоже заготовил, смазал аккуратно мазутом, подтянул атосы. Сбруя на слепую лежит в сторожке, прикрытая старым мешком, проверенная.

Словом, все готово у Петуньки. И сегодня все идет вроде бы ничего. Еще ни свет ни заря, а он уже бежит на луг, размышляет о том, как первым приедет на ярмарку, как займет место, установит цену на свой товар. Антон — бондарь. И отец его был бондарем, и дед, и даже прадед бочками торговал. А теперь вот Антон торгует. Сегодня ему надлежит продать бочку и купить поросенка.

Только горе Антону с этой бочкой. Поздно вечером заканчивал он ее, уже и обручи набил и лишь тогда заметил сучок, который потемнел и вот-вот начнет загнивать. Лет пять он, может, и простоит. Но разве ж на пять лет рассчитывал Антон?

Да и досталась ему эта бочка не даром. Дуб возле сельсовета стоял. Втроем не обхватишь. Может, двести ему лет, а может, и триста. Антон давно на него поглядывал, думал, усохнет, так и спилить можно будет. С председателем на этот счет не одна поллитровка выпита. Ведь многие на этот дуб зарились. Кто на подвалины его метил, кто на соху для сарая. А он не торопился усыхать. Прямо насмехался над Антоном. Особенно весною. Бывало, все вокруг зеленеет давно, а на нем ни листочка, ну мертвец мертвецом. Антон уже и пилу наточит, и с мужиками договорится. А придут они к дубу и остановятся, потому что за ночь на нем листья проклюнулись.

Антон со зла даже керосином его тайком поливал. Только зря все было.

А этим летом дождался-таки своего. Усох дуб. Валили его, так все село собралось поглядеть. Бочки Антону заранее заказывали. И вот на тебе — первая и с оплошностью. Вроде бы и старался Антон, вроде бы и проверял, а не доглядел все-таки.

Он, может, и разобрал бы ее, может, и заменил бы клепку, да тут жена набросилась, выругала, а после и вовсе свет выключила. Антон покорился, лег спать, но какой уж там сон. Все не шел из головы этот сучок. Оно, может, кто и не заметит его, купит бочку, но не за двадцать пять, конечно, потому что просить двадцать пять у Антона не хватит теперь совести. С другой же стороны, — если не взять за нее двадцать пять, то сколько-нибудь путящего поросенка никак не купить. А занять не у кого. Вот и получается, что надо просить Антону за бочку двадцать пять.

Конечно, с поросенком можно бы еще подождать какую неделю. Так жена поедом ест, проходу от нее нет, жизни нет.

Антон, правда, крепится, виду не подает. Вот и сейчас весело бежит на луг. И не только об одной бочке думает, а и еще об чем другом изредка. Трава вот ложится ему под ноги, дозревшая, налитая, как раз впору косить. Да начальство что-то мешкает. И перезреет она, высохнет — убыток не только колхозу, а и ему, Антону Петуньке, лично убыток. Корову чем кормить будет? Или вот гуси-лебеди в ручье плавают. Тоже не колхозные, а людские. Разжирели, нырнуть лишний раз в воду, поймать какого жучка ленятся. А в колхозе гусей не разводят, не выгодно, говорят. Почему это колхозу не выгодно?

И снова мерещится Антону бочка. Снова он начинает укорять себя. Если ты настоящий мастер, Антон, то делай так, чтобы ни сучка там всякого, ни задоринки. А если не мастер, так не рыпайся, не заводи народ в заблуждение.

Слепая кобыла пасется возле самого ручья. Неспутанная даже. Конюхи знают — никуда она не убежит, в огород зря не полезет. А полезет, так уж кому-кому, а ей достанется. Антон подходит к ней, берет за гриву, гладит. Она смотрит на него одним-единственным глазом, большим, зеленоватым, узнает… Да и как ей не узнать Антона, когда он всякий раз просит Слепую, если надо ехать куда или по хозяйству какая работа выпадет, и никогда не обидит ее, не обзовет плохим словом, вовремя накормит и напоит. Вот и сейчас достал из кармана кусочек хлеба, положил на ладошку. Кобыла тянется к нему мордой. Подходит конюх, спрашивает Антона: