Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг. - [121]

. Во время отступления, после отбитых блестящим образом атак на Путиловскую и Новгородскую сопки, его лошадь испугалась разорвавшейся в нескольких шагах шимозы и опрокинулась; у барона Мейендорфа была сломана ключица и ушиблена нога, попавшая под лошадь. Ехал с нами тоже до Гунчжулина шталмейстер Родзянко, растерявший во время паники свой санитарно-вьючный обоз, принесший много пользы во время вывоза раненых с поля сражения.

Между больными и ранеными были тоже симулянты: один молодой офицер прибыл с обвязанной тряпкой головой и не позволял сестре делать ему перевязку до отхода поезда; тогда только он снял повязку, под которой не было даже царапины. Поездные врачи почтительно приняли и поместили у себя превосходительного коллегу[130], бежавшего вследствие нервного потрясения, причиненного слухами о нашем поражении, — такая впечатлительность объяснялась его краткосрочным пребыванием в армии.

В десять часов вечера на одной станции, где мы ждали встречного поезда, было сообщено по телеграфу, что хунхузы намеревались на нее напасть в эту ночь. Тотчас нам было приказано потушить везде электричество, третья часть команды вооружилась винтовками; у кого были револьверы, держали их наготове. В двенадцать часов ночи мы были отправлены дальше.

Потом мы узнали, что в эту же ночь, немного позднее, хунхузы действительно напали на станцию и на стоявший там санитарный поезд, но были отбиты. По вагонам было дано около тридцати выстрелов — сестры были очень перепуганы, но никто не пострадал.

На разъездах мы стояли по три и более часов, потому что станции были блокированы поездами. Чем ближе к Харбину, тем остановки на разъездах продолжительнее.

Странно было, что встречные поезда не везли подкреплений, артиллерии и снарядов; может быть, их больше не имелось. В таком случае, как мы удержим Телии с задолго укрепленной превосходной позицией? При натиске неприятеля едва ли мы отстоим Гунчжулин, а может быть, придется сдать и Харбин. Это было не мое личное мнение, но так думало в армии большинство.

В ночь с 28 февраля на 1 марта мы пришли в Гунчжулин. Там говорили, что Мукден опять занят нашими, что японская гвардия была вся уничтожена, что наша конница прекрасно работала в тылу у неприятеля.

Упорно держался слух о скором заключении мира, — это был верный симптом желания мира, по крайней мере одной стороной, а может быть, одним только тылом армии.

Мы вышли из Гунчжулина в двенадцать часов дня и прибыли в Харбин 2 марта в одиннадцать вечера.

К. Н. Верещагин, которого я встретил в Харбине, сказал мне, что, по словам прибывших из Мукдена двух казаков из состава караула, находившегося при винтовках и офицерских вещах и Верхнеудинского полка, три казака, в том числе мои два вестовые, погибли во время нападения японской кавалерии на наш обоз, а все животные и вещи были захвачены японцами. Я верил, что мои лошади, мулы и вещи были потеряны, но мне казалось невероятным, что мои расторопные и лихие казаки, видавшие виды, могли пропасть без вести. Я хотел послать Пепино в Телии, чтобы разыскать вестовых и узнать от них, не уцелели ли лошади. За разрешением я обратился к начальнику тыла генералу Надарову[131], но получил отказ, потому что Пепино был иностранец, а теперь было строжайше запрещено пускать невоенных, и, в особенности, не русского происхождения, в передовые части войск. Я не знал, что делать; сам я ехать не мог, потому что был слишком болен, чтобы перенести даже короткое путешествие без врачебного ухода, и не знал, к кому обратиться. Я остановился опять во французской гостинице, где у меня была опрятная комната и больше комфорта и спокойствия, чем в госпитале.

Эвакуационное свидетельство я уже получил, а врачи настаивали, чтобы я непременно уехал отсюда скорее, но я хотел дождаться, пока моя жена получит отпуск, чтобы ехать вместе. Последняя моя поездка в Телин убедила меня, что я не был более в состоянии вести скитальческую жизнь казачьего офицера, даже командуя полком, что позволило бы, по крайней мере, иметь лучший угол в общей комнате, а иногда — и отдельную фанзу.

5 марта. Санитарный поезд императрицы Александры Федоровны ушел в двенадцать часов дня в Никольск-Уссурийский, чтобы сдать там раненых и больных. Моя жена не хотела просить отпуска, пока не вернется из этого рейса.

6 марта. Прибыл в Харбин генерал-адъютант Куропаткин и ждал, не выходя из поезда, ответа государя на просьбу остаться в армии, хотя бы в должности корпусного командира. Утвердительный ответ с назначением его командующим 1-ю армией был получен ночью, а утром он уехал обратно на юг. При отъезде бывшего главнокомандующего нижние чины по собственному почину устроили ему задушевную овацию: они бежали за поездом, кричали без умолку «ура», бросая вверх шапки. Куропаткин стоял без фуражки на перроне своего вагона и кланялся, видимо, тронутый выражением симпатии этих простых людей, верно угадавших, что Куропаткин иначе понимал свой долг родине и Царю, чем другой генерал, возвратившийся в Россию, когда ему не понравилось распоряжение его прямого начальника[132].

Более месяца небо было безоблачное, а теперь настала совсем весенняя погода.