Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг. - [122]

11 марта. Вечером за дверьми моего номера послышался женский визг и беготня по коридору с истеричными выкриками. Я думал, что разыгрались горничные, и отворил дверь, чтобы попросить их не шуметь. Коридор был полон дыму, а против моего номера горел деревянный чулан. Я захватил самое ценное, что у меня было: мои дневники и фотографические пленки, и отнес их в безопасное место. Пожар, однако, был скоро потушен сбежавшейся прислугой, и я мог вернуться к себе.

15 марта. Я был очень обрадован полученной телеграммой сотника Даркина 1-го Верхнеудинского полка из Гунчжулина, извещавшей меня, что мои вестовые, лошади, мулы и вещи были целы и находились в обозе Верхнеудинского полка в Гунчжулине. Хотя мне очень нездоровилось, я решил ехать сегодня же в Гунчжулин, чтобы наградить и отпустить моих вестовых и распорядиться с животными и вещами.

Пошел сильный снег — опять зима. В пять часов пополудни я явился на вокзал для распределения комендантом станции офицеров по местам, но мы тронулись только в половине девятого. В нашем поезде ехали три прапорщика запаса, еврейского типа, они были мертвецки пьяны на вокзале и во все время пути; они не только не отдавали чести старшим, но смотрели им в глаза вызывающим образом. Я был слишком нездоров, чтобы принять против них репрессивные меры, а комендант станции давно привык к таким явлениям и перестал обращать на них внимание.

16 марта. В одиннадцать часов вечера мы прибыли в Гунчжулин. Шел мокрый снег, вдали были видны огни станции, вокруг нас было все темно. Около офицерского вагона всегда собирались солдаты, ожидавшие получить на чаек за относ багажа на вокзал. Стояла и здесь кучка солдат, я спросил, не знал ли кто из них, где находился этапный пункт; один вызвался меня проводить, захватив мой легкий мешок.

Побрели мы через канавы по мокрому снегу, а местами — прямо по лужам. Мои валенки сразу промокли, как губки, и наполнились водой.

Внутри барака тускло горели керосиновые лампы в длинном помещении, где стояли рядами столы и скамейки; входная дверь была в одном конце, другая вела на кухню, но я ее заметил только на следующий день. В бараке стоял отвратительный запах прокисших щей, столы были сплошь залиты чем-то жирным. Человек пять офицеров спали вдоль стены на довольно широких скамейках; я пошел искать такую же, но не нашел и должен был удовольствоваться узкой скамейкой не более пяти или шести вершков шириною. На столе же лечь было невозможно, до такой степени они были загажены.

Я расположился в конце барака, противоположном двери, и пробовал заснуть, но кашель не давал мне покоя, а промокшие ноги бросали в озноб; хуже всего было, однако, дышать тяжелым воздухом, пропитанным едким запахом засаленных столов. Со всем свыкаешься — я забылся и пролежал в полусознательном состоянии часа полтора, как вдруг послышался топот сотен сапог и стук прикладов. В барак ввалил чуть ли не целый батальон солдат, они входили без конца и скоро заполнили все помещение. Стояли они, сдавленные со всех сторон, и никому не было места растянуться. Это были выпущенные из госпиталей раненые и больные, из которых были сформированы команды для отправления на позиции; их распределяли коменданты этапов по своему усмотрению или на основании каких-либо особых распоряжений, мало кто из них попадал обратно в свою часть. Вот почему так часто выздоравливающие нижние чины обращались к офицерам с просьбою быть отправленными в свои части помимо этапов.

Несмотря на горевшие кое-где лампы, было так темно, что солдаты меня не замечали, и все близстоящие клали на меня винтовки и амуницию — пришлось привстать, чтобы обратить на себя внимание. Только и слышны были обычные в русском народе бранные слова. Стояли они долго, более часу, потом стали понемногу укладываться, и скоро начался такой храп, что заглушил бы самую бурную вагнеровскую оркестровку.

Половиною моей скамейки все-таки завладели, наложив на нее сумки и патронташи, которых я не был в силах сбросить. Спать, конечно, не было более возможности.

К прежней удушливой вони прибавились испарения давно не мытых тел и других газов, специфический запах плохо выдубленных полушубков и мокрых валенков. Это было что-то невообразимое. Я просто задыхался и оставаться долее в этом смраде не мог. Но как выбраться отсюда? Мне приходилось пройти в другой конец барака, где была дверь, через сотни тел, лежавших одно поверх другого. Спустивши ноги, я не знал, куда их поставить — телами было загромождено все пространство. В полумраке нельзя было различить, где были головы, руки, ноги; отовсюду торчали винтовки. Как ни казалось трудно преодолеть эту живую преграду, но оставаться было невозможно, и, крадучись на четвереньках, я стал потихоньку пробираться вперед, стараясь, по возможности, не ступать по лицам спящих. Меня спросонья ругали, говорили: «Прикладом хвачу тебя». Думая усмирить недовольных, я говорил, что шел к коменданту. — Мне отвечали: «Второй раз уже идешь к коменданту». Попробовал сказать, что я полковник, но это еще более обозлило солдат: «Чего врешь», — говорили они, — «знаем, какой ты полковник». Доставались мне и пинки — нужно было все терпеть, так как теперь уже было поздно, а вернуться назад было бы еще труднее, чем продолжать свой тяжелый путь к спасительной двери. Не раз я отчаивался ее достигнуть; я был весь в поту и чувствовал, что силы меня совсем покидали. Наконец, я добрался до двери; на дворе бушевала метель при резком ветре, обдавшем меня холодом. При моем состоянии здоровья это грозило смертью — я вскочил обратно в барак. В этом конце казалось еще более народу.