Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг. - [123]

Солдаты беспрестанно выходили наружу, распахивая дверь, из которой врывался холодный воздух густым белым паром.

Двигаться я более не мог, при свете мерцавшей лампы я взглянул на часы — была половина пятого, а я пустился в странствование по живой массе в четыре часа десять минут; таким образом, я прополз в двадцать минут каких-нибудь семьдесят или восемьдесят шагов.

Невозможно передать, как было тяжело простоять на ногах полтора часа в удушливой атмосфере с проникавшей от времени до времени леденящей струей.

В шесть часов утра стали будить солдат. Скоро оказалось возможным пройти к скамейке, где я оставил свои вещи. Мне тоже нужно было собираться в путь, чтобы разыскать обоз Верхнеудинского полка. Никто не знал, где он находился, я обращался к коменданту этапа, к коменданту станции, к забайкальским казачьим офицерам, встреченным на вокзале, на телеграфе; никто не слыхал о нем, а некоторые утверждали, что такого обоза в Гунчжулине не было. Попались мне два казака 2-го Читинского полка — я обещал дать пять рублей тому, кто найдет и укажет мне, где находились верхнеудинцы. Они не вполне доверяли, что я дам им такую громадную сумму денег за сообщение не особенно важное, однако, пошептавшись, они решили попытать счастье и быстро удалились.

На вокзале я узнал, что имелся особый барак для офицеров, и так как мне нечего было делать до возвращения посланных казаков, то я туда отправился. В глубокой землянке, просторной и светлой, помещались офицеры на нарах и на кроватях, у кого они имелись. Я нашел свободное место, улегся и моментально заснул как убитый.

Меня разбудили посланные читинцы и сказали, что привели ко мне моего вестового. Это был Петр, очень обрадованный меня видеть. Он догадался привести мне верховую лошадь и двуколку для моего багажа. Багажа у меня не было, но так как я был не в силах сесть верхом, то я сам забрался в двуколку.

Я не ошибся, думая, что казаки не рассчитывали получить полностью обещанные деньги, — они просияли от удовольствия, когда я им вручил синюю бумажку.

Деревня, где стоял наш обоз, была в двух верстах, мы ехали шагом. Опять потеплело, и я был рад подышать свежим воздухом открытого пространства — в Харбине, несмотря на простор, воздух не был чист: или носилась в нем пыль, или несло какою-то гарью.

В фанзе, где были сложены мои вещи, я застал моего фаворита Андрея — у него была плутоватая рожа, он зло подтрунивал над Пепино, но он работал всегда добросовестно, и в нем, я думаю, было более сердца, чем у представительного и на вид благовоспитанного Петра.

Мои вестовые рассказывали, что японцы действительно выпустили несколько гранат по обозу, но они давали недолеты и никого не задели. Тем не менее, все бросилось бежать без оглядки; некоторые, по-видимому, потеряв голову, побежали назад. 3-я Забайкальская казачья батарея открыла огонь по японцам, и они поспешили ускакать. Забайкальцы подобрали и увезли два брошенных нашими артиллеристами орудия; говорили, что казаки летучей почты тоже привезли два или три орудия. Странно, что паника не только не улеглась после того, что наша батарея дала отпор неприятелю, но как будто озлобила против нее некоторых солдат, которые стреляли в своих. Мои казаки видели, как солдаты разбили денежный ящик одного полка и разобрали все деньги. Не было ли тут измены, и не поскакали ли назад те, которые хотели перейти к неприятелю?

Доказательством того, что было возможно ввести порядок в обозе, служило то, что мои казаки потеряли только один маленький чемодан, сорвавшийся с вьюка и затоптанный шедшими сзади животными. Все остальное — лошади, мулы и вещи — были доставлены в целости.

Я приказал отнести все мои вещи в фанзу, занимаемую офицерами нашего полка. Я попал к обеду, здесь были: симпатичный хорунжий Бурлаков, сотник Даркин, хорунжий Николаев и другие. По случаю полкового праздника мы распили две бутылки шампанского, привезенные Бурлаковым из Харбина.

Даркин предложил купить у меня Али, мы сошлись в цене. Я продал также такие вещи, которые увозить с собою в Россию не стоило, как то: драгунское и струковское седла, охотничье ружье и проч. Консервы и разные запасы я раздарил, Бурлакову же поручил предложить для надобностей полка моих прекрасных двух мулов по цене, какая будет установлена командиром полка или заведующим хозяйством. Своих монгольских лошадей — Белого и Голубка — я подарил за добрую службу моим вестовым, Андрею и Петру. Кони были всегда в цене, и за каждого они могли получить от ста двадцати пяти до ста пятидесяти рублей. Забрал я с собою только вьючные чемоданы, немного белья и необходимых вещей, чтобы доехать до России.

Простившись с товарищами, я вернулся на этап в Гунчжулине, где я должен был переночевать, так как поезд на север отходил утром в девять часов.

18 марта. Было ясно, немного подморозило и затянуло лужи грязи.

Андрей и Петр пришли проводить меня. Они вспоминали про разные события из совместной боевой жизни в Нерчинском полку и, между прочим, рассказали, как у казаков, бывших со мною в отделе, сложилось убеждение, что у меня счастливая рука, — этим они объясняли, что, будучи на крайних передовых позициях, мы ни разу не подверглись нечаянным нападениям, как то было с Любавиным на Фейншуйлине, с Суботиным в Уйянпине и с оренбургскими сотнями. Было также замечено, что казаки, бывшие со мною, не терпели значительного урона даже тогда, когда мы попадали под расстрел японцев чуть ли не в упор.