Дневник Дельфины - [19]

Работа! Господи! Это вовсе не работа мне не по силам! Мне так тяжело в одиночку нести груз вины, который моя ложь делает с каждым днем все более и более весомым.

Мама хотела, чтобы я пришла в восторг от куклы. Она в точности скопировала костюм, прическу, бантик в волосах. И она показала мне журнал, где на двух страницах рассказывалось о новой постановке Ивана Барлофа, были фотографии, репродукции эскизов. Я спросила:

— Про меня там тоже написано?

— Нет, милая, пока еще нет.

Я пошла помыть руки, а мама продолжала говорить:

— Но я уверена, что очень скоро напишут и о тебе. Новый балет Барлофа — это событие! И когда я думаю о том, что он выбрал именно тебя, что именно тебе дал такой шанс — первый в жизни… Ты не можешь понять, как я счастлива, как я горжусь тобой… У меня просто голова идет кругом…

— Мама!

— Я закажу себе к премьере красивое платье. Может быть, тебе преподнесут цветы… А потом мы пойдем и отпразднуем это отличным ужином с Фредериком…

Я села за стол и начала завтракать. Мне очень хотелось есть, ведь вчера я почти целый день проходила голодная.

Маме я казалась не совсем такой, как обычно. Но поскольку она знала, что я согласна, чтобы она вышла замуж за Фредерика, она была очень веселой. В самом прекрасном настроении. Она уверяла меня, что отлично себя чувствует и что пора уже ей заняться мною и зайти за мной в Оперу. Только услышав об этом, только представив себе, как она появляется в театре и узнает обо всем, что я так долго от нее скрывала, я опять разревелась.

Мои нервы не выдержали. Мне нельзя было плакать, я ведь видела, что маму это ужасно беспокоит, по глазам видела, слышала, как сразу же изменился ее голос, но я ничего не могла с собой поделать. А она ничего не понимала. Она думала, у меня есть все для того, чтобы быть счастливой, и вдруг — я плачу! Как это понять?

Мне повезло: пришел месье Обри и принес круассаны. Фредерик тихонько спросил меня, решилась ли я наконец сказать правду. Признанная вина, сказал он, это уже наполовину прощенная вина…

Бедный, бедный месье Обри! Он ведь тоже не мог понять, что со мной происходит. Он не знал главного, самого худшего, он не знал, что меня исключили из школы. Но я уверена в нем: он и из того, что знает, ничего не скажет маме, потому что хочет остаться моим другом, а потом стать моим отчимом.

Я оставила их дома, они пили кофе с круассанами, а сама ушла, как уходила до сих пор каждый день, так, будто ничего не случилось, будто я иду в Оперу.

Мама положила мне в ранец выполненную ею работу, которую мне надо было занести в «Европа-Секретариат».

Я едва успела войти в вестибюль, как телефонистка, которая знала меня, предложила подняться к мадемуазель Пижон.

Мадемуазель Пижон взяла конверт и сразу же стала проглядывать бумаги, а передо мной, как обычно, поставила коробку шоколада. Наверное, секретарей дирекции все ужасно балуют, потому что они всемогущи и способны повлиять на решение своего начальника. В кабинете мадемуазель Пижон, кроме сластей, всегда были цветы, безделушки и всякие мелочи, в общем, куча подарков, которые ее, кажется, здорово смешили. Она спросила у меня, как дела у Бернадетты:

— А твоя подружка, как она?

— Не знаю, только собираюсь навестить ее.

— А где она?

— В больнице Божон.

Мадемуазель Пижон изучила большую карту Парижа, приколотую к стене.

— У черта на рогах. Смотри!

Она взяла мою руку и моим же пальцем провела меня по нужному пути.

— Вот гляди: сейчас ты здесь, а больница — вон там. Проще всего ехать на метро, так будет быстрее.

Не найдя в себе сил улыбнуться, я сказала мадемуазель Пижон «до свидания» и направилась к двери. Она удержала меня. Внимательно на меня посмотрела, и во взгляде ее можно было прочесть сразу и удивление, и тревогу.

— Да что с тобой такое? У тебя такой запуганный вид, малышка! И сегодня еще хуже, чем вчера… Но ты же на самом деле должна чувствовать себя счастливицей! Твоя мама тебя обожает, ты получила звездную роль… Может быть, ты плохо себя чувствуешь?

Я тихо-тихо сказала «нет», чуть присела в реверансе, снова попыталась выдавить из себя «до свидания» и убежала.

Выйдя из конторы, где работала мадемуазель Пижон, я опять принялась бродить по улицам. К Бернадетте можно было поехать только после обеда — в больницу не пускают до 13 часов. А 13 часов — время начала репетиции с месье Барлофом! Час, когда я должна явиться к нему и узнать свою судьбу. Он сказал, что поговорит с директором до репетиции. Господи! Пусть он добьется, чтобы меня простили!

Все утро ничего не делать! Будто меня и вовсе нет! Я останавливалась перед витринами, но не видела ничего из выставленного там. Я дошла до Трините и вошла в храм. Там, спрятавшись в тени, я сидела довольно долго, потом вышла. На улицах оказалось много народу: полдень. Площадь, улица Шоссе-д-Антенн были запружены людьми, и я позволила себя нести этой толпе, которая думала только об обеде. Мне самой есть совершенно не хотелось.

Потом все уселись за свои столы, и улицы снова опустели. Я стояла перед зданием Оперы. Видела купола, статуи, карнизы, целый мир крыш, куда я, на свою беду, так хотела попасть. Хотела… Но теперь, когда месье Барлоф добьется прощения для меня, я буду вести себя хорошо, по-настоящему хорошо. Я никогда не нарушу ни одного правила, никогда не сделаю того, что не разрешается, и никогда не попытаюсь увидеть, что скрывается за дверями, куда вход воспрещен.