Мысли о войне и о наших близких, находившихся в самом ее пекле, никогда не покидали нас. Мама сидела со своей кружевной подушечкой и, пощелкивая коклюшками, плела тонкие кружева, а иногда, примостившись за столиком у окна, рисовала полевые цветы и птиц в подарок друзьям на день рождения. Этель, косоглазая бездомная девушка, которая жила у нас, исполняя обязанности служанки, была очень преданна маме и всегда недовольно пищала, точно рассерженная птичка, когда видела, что мама плачет втихомолку.
Этель мыла посуду и хлопотала по дому, в ее дела никто не вмешивался. Мне по-прежнему приходилось зарабатывать на жизнь, и я писала для популярного женского журнала серию рассказов под названием «Бабушкин мир». В них рассказывалось о том, как повлияла война на некоторые наши крестьянские семьи. В свободное время я работала над романом, действие которого происходило на опаловых приисках. Однако нелегко было сосредоточиться на нейтральной теме, когда из головы у меня не выходили тревоги и тяготы войны — и на родине и за океаном.
Найджел получил врачебную практику в Пирамид-Хилле, откуда он прислал письмо, умоляя меня приехать и похозяйничать у него в доме, пока не вернется его жена, которая должна была родить первенца.
Район, который он обслуживал, тянулся на сотни миль, и Найджел был там единственным квалифицированным врачом. Любопытно было увидеть младшего братишку в роли этакого внушающего трепет божества, какими часто становятся сельские врачи; впрочем, это не помешало Найджелу завязать непринужденные, приятельские отношения с людьми и, не щадя себя, ездить к больным. Он преодолевал огромные расстояния для того, чтобы принести им облегчение и утешение, и, бывало, чуть не засыпал за рулем машины, совершенно измученный ночными визитами и неожиданными вызовами.
И все же нам хорошо было вместе в Пирамид-Хилле; Найджел много говорил о своей работе, пересказывал мне истории о разных здешних диковинах, вспоминал, что было с ним в эти долгие годы разлуки. Во многих его взглядах появились условность и консерватизм, и он любил посмеиваться над моими мнениями, однако споры эти не приводили к отчуждению. Мы по-прежнему были близки и относились друг к другу с прежней теплотой и лаской.
— Я тебе рассказывал, Джуля, — спросил он во время одной дальней поездки, — как я сам себя оперировал?
Я сказала, что, конечно же, нет.
И Найджел стал рассказывать мне про несчастный случай, который произошел с ним в первые месяцы его пребывания в Пирамид-Хилле, так, словно это была какая-нибудь забавная шутка. Во время аварии он сильно повредил себе большой палец и опасался гангрены. Он не мог уехать, бросив своих пациентов, а другого врача поблизости не было, так что ему самому пришлось отнять себе палец.
Кто-то сказал однажды о нашем небольшом семействе: «В каждом из вас есть какая-нибудь золотая жилка».
В этой истории, мне кажется, видна «золотая жилка» Найджела: его твердость, мужество и упрямая целеустремленность, которые позволили ему выучиться на врача и пережить ужасы сербской кампании, а теперь помогали проявлять выдержку и находчивость при любых обстоятельствах.
Как-то вечером из соседнего городка к нему в операционную привезли цирковую наездницу с переломанной спиной. Мне пришлось быть при ней, пока Найджел не вернулся от больного. Страдания этой девушки и мужество, с которым она переносила их, произвели на меня глубокое впечатление. И хотя Найджелу, когда он вернулся, удалось облегчить боль уколом морфия, а потом отправить ее на просвечивание в больницу в Бендиго, я была так подавлена, что не могла даже выйти и попрощаться с ней. Поговорив с ее отцом, я решила, что когда-нибудь напишу о ней рассказ. Она стала прообразом Джины из «Цирка Хэксби».
Когда жена Найджела вернулась домой с маленькой дочкой, я почувствовала, что мне тоже пора возвращаться к маме и к моим городским делам. Жизнь в Пирамид-Хилле была для меня приятным разнообразием, хотя мы с Найджелом точно так же со страхом встречали каждый новый день, который мог принести нам известие об Алане. Однажды вечером, когда летучая мышь залетела в комнату, Найджел, который, как ни странно, был довольно суеверен, вскрикнул: «О боже, Джуля, а вдруг это дурной знак!»
В ближайшие месяцы у нас появились более определенные доказательства политических целей, которые преследовала кампания за мобилизацию. Однажды, обедая с одним влиятельным политическим деятелем, я услышала от него следующее:
— Вот выиграем новый референдум, тогда найдем способ избавиться от профсоюзных деятелей. Всех их ждет передовая.
Замечание это открыло мне глаза на козни, крывшиеся под лозунгами кампании за мобилизацию. Иэрсмен с самого начала предупреждал, что это попытка сломить профсоюзы — этой «большой дубинкой» рабочих хотели заставить принять те условия, которые были бы на руку людям, наживавшимся на войне. Факты и цифры доказывали, что добровольцев для пополнения наших заокеанских войск было достаточно. А некоторые случаи разоблачили методы, которыми одурачивали людей, внушая им, что отчаянное положение на передовой требует нового референдума, который изменил бы решение первого.
