Я хорошо помню, как зародилась у Тэйта «Симфония рассвета». Домик Эссенов в Эмералде в то время пустовал. Изредка я отправлялась туда, чтобы поработать недельку в тиши. Домик стоял среди девственного леса, и на рассвете пение птиц звучало там просто сказочно. Я хотела, чтобы Тэйт услышал это пение, и однажды захватила его и маму с собою на субботу и воскресенье.
Тэйт был такой усталый и к тому же оказался таким соней, что первые дни я просто не могла поднять его в час, когда можно послушать пение птиц. В последний день нашего пребывания там я решила, что ему все-таки необходимо услыхать птичий концерт, и вытащила его из постели еще до рассвета, несмотря на мамин протест:
— О господи, дай бедняге поспать.
Накинув пальто поверх пижамы, мы, точно потревоженные призраки, вышли из дому и уселись на пеньке у края поляны. Было холодно, и совы еще ухали среди темных деревьев. Но с первыми лучами рассвета подала голос Eopsaltria Australis, псалмопевец рассвета, как называют эту желтую малиновку. Она сидела на ветке акации, совсем неподалеку от нас, настраивая свою крохотную арфу.
Нам несказанно повезло, что мы увидели и услышали ее так близко. Мне-то приходилось видеть ее и раньше, приходилось слышать ее робкую и прекрасную песнь где-нибудь у дороги. Она поет и днем в тихих и густых зарослях кустарника, хотя принято считать, что она поет только на рассвете. В то утро она пела для Тэйта, стараясь изо всех сил, точно желая угодить мне этим. Потом проснулись австралийские дрозды. Закуковала кукушка, и дрожащий крик этот был полон безысходной печали; бич-птицы, золотогрудые свистуны, крапивники и пищухи — все певчие птички взметнули в воздух журчащие трели и рулады; застрекотали, зазвенели сороки и сорокопуты, загукали и засмеялись кукебурре на дальних склонах холмов.
Мы с Тэйтом затаились, точно лесные букашки, внимая потоку этой птичьей музыки, то уплывавшей вдаль, то нараставшей и звучавшей победным громом, то затихавшей снова.
Был уже восьмой час, когда мама появилась на заднем крыльце и позвала нас завтракать.
— Вид у вас совершенно непристойный, — сказала она. — Вы точно два пугала.
После завтрака я, как обычно, села за работу («Черный опал» в это время начинал уже приобретать более или менее осязаемую форму), а Тэйт все еще бродил, словно одержимый, то среди деревьев, то вдоль ручья, то взад и вперед по поляне. Стояла ранняя весна, и день выдался чудесный. Тэйт был «пьян от всего этого», как он сказал мне, уезжая вечерним поездом.
Месяц спустя он написал мне:
«Моя новая работа идет хорошо... Это своего рода видение из области австралийской мифологии и времен зарождения надежд, видение, навеянное в минуты самого реального рассвета в лесу. Вещь построена почти целиком на птичьем пении, иногда в ней звучит хорал, когда ветер, вступая подобно органу, вбирает в себя все звуки. Название «Рассвет» прямо передает смысл произведения. Я постараюсь прислать вам нотный набросок».
Позднее он говорил мне, что в «Симфонии рассвета» воплощены мечты первых мореходов о Великой Южной Земле, тема ее печального прошлого и вымирания аборигенов, а в заключительной части содержится обращение к будущему, когда Австралия станет «утопией, Бразилией в рассвете... Эльдорадо мечтателей древних... Спящей красавицей, пленяющей мир», как пророчествовал Бернард О’Дауд в своей знаменитой поэме.
Вскоре после ее завершения симфония была исполнена оркестром консерватории при Мельбурнском университете под управлением профессора Бернарда Хайнце.
Целеустремленный и бескорыстный, отрешившись от всего суетного, Тэйт стремился выразить свои идеи в музыке, снедаемый огнем творческой энергии.
Иногда он вдруг разражался стихами, то полными жгучей иронии и непристойностей, то нежно лирическими, как «Утраченная любовь».
Он стал редактором шахматного отдела еженедельной газеты, и это облегчило его существование. Женившись, он нашел верного и мужественного помощника в своей жене, которая была химиком и довольно незаурядной скрипачкой. Место музыкального критика в газете «Эйдж» освободило его от гнета повседневной нужды, но убило в нем композитора.
Он писал мне:
«Сейчас более чем когда-либо я убежден в том, что только одно важно для настоящего художника — это сидеть, сочинять и записывать. Не двигайся с места, просто начни и неуклонно продолжай, невзирая на то, другое, третье, до тех пор пока не иссякнут все силы. Аплодисменты, деньги, успех еще ничего не доказывают. Художник — это не ростовщик, не финансист и не политик, не балаганщик и не коммивояжер, выбрасывающий свой товар на рынок. Пусть он голодает, пьянствует, умирает, вызывает презрение толпы. Для него нет смерти, смерть его только в отречении от своих идеалов. Шуберт отвергал все, он не мог быть никем, только композитором. Через долгие годы после его смерти многие из его рукописей были найдены чуть ли не в мусорной корзине».
На мои страстные заверения, что я верю в красоту и силу его музыки, Тэйт ответил:
«Боюсь, что произведения мои далеко не так значительны. Но они искренни и дались тяжелым трудом. Более юная и свободная душа сможет продолжить этот труд. Мне кажется, что если и не претворением, то духом своим они благородны. И у меня такое чувство, что те, кто должен бы лучше их понять, приняли их с излишней суровостью. В конце концов ведь идеи мои не претенциозны, в них есть искренность, простота, и они никому не становятся поперек дороги».
