Дитя урагана - [99]

Потом меня взял под свою опеку человек, который в моей книге о Ридже выведен под именем Майкла Брэди. Он показал мне все этапы добычи опала. Именно такой герой и был мне необходим для моего рассказа. Пользуясь избитым выражением, он был «простой и благородный человек». Больше того, это был человек из народа, умный, гуманный, полный глубокого стремления отстаивать достоинство и права рабочего. Он рассказал мне о борьбе, которую вели здесь горняки за утверждение своей независимости, о целых состояниях, добытых некоторыми из этой сожженной солнцем земли, и о годах лишений, которые пришлось пережить другим в их отчаянных поисках тех драгоценных красных огоньков в черном теле камня, из-за которых опалы Лайтнинг-Риджа считаются редчайшими в мире.

Майкл взял меня с собой в шахту, где работал с товарищем, и позволил мне самой выдолбить из породы опал, зеленоватым огоньком сверкавший в стене забоя. А потом я сидела в полумраке вместе с мужчинами в домишке одного горняка, который нашел опал величиной с куриное яйцо, и они поворачивали перед пламенем свечи сказочный камень, вызывая поразительной красоты красноватое свечение и чудесное мерцание зеленых, голубых и желтых бликов.

Дни, проведенные в Лайтнинг-Ридже, были наполнены интересными и волнующими событиями. Майкл и не подозревал, что ему предстоит стать героем романа, однако, когда я послала ему экземпляр своей книги, он написал мне, что в ней все правильно, если не считать того, что «для своих книжных полок Майкл использовал ящики из-под масла, а не из-под фруктов». Так он дал мне понять, что узнал себя в образе Майкла.

Перед отправлением дилижанса некоторые горняки на прощание принесли мне в подарок кусочки опала. Кучер приветствовал меня так, словно мы с ним были старые друзья. Это был тот самый кучер, что привез меня в Лайтнинг-Ридж, но поведение его совершенно переменилось. Он больше не был мрачен, скорее его можно было назвать игривым, он шутил и рассказывал мне разные истории весь долгий жаркий день, пока мы добирались до Уолгетта через голую выжженную равнину. У самого горизонта маячили миражи, по временам вороны, клевавшие у дороги кости, вдруг взлетали с пронзительным карканьем и уносились прочь, превращаясь в черные точки в вышине ясного синего неба.

— Эх, поглядели бы вы на эти места после дождей, — сказал кучер. — Разом все зазеленеет. Травы так быстро растут, что и оглянуться не успеешь, как у коров в поле только спины и видать.

Не доезжая Уолгетта, он засмеялся и сказал мне с широкой ухмылкой, словно это была веселая шутка:

— Я подумал, вы из городских шлюх, когда вы со мной в Лайтниг-Ридж поехали. Туда по другому делу молодые женщины и не ездят — в одиночку, понятное дело.

И мне стало ясно, что именно поэтому он чурался меня во время нашей ночной поездки. Он боялся меня еще больше, чем я его. По той же причине и хозяин гостиницы отвел мне комнату позади бара. Однако письмо мистера Блэка все разъяснило, и теперь я тоже смеялась вместе со своим рослым кучером, который сообщил мне, что он человек положительный, женатый и у него уже дети взрослые.

Я сказала, что мне никогда не забыть, как добры и обходительны были жители Риджа. В этом отношении они не отличались от других австралийцев из далеких углов страны, всегда готовых проявить благородство по отношению к женщине, которая нуждается в их помощи и защите.

34

Я вернулась домой как раз вовремя, чтобы помочь Би собраться в обратный путь и возобновить наше знакомство с прелестной маленькой племянницей, прежде чем ее увезут на Цейлон. После их отъезда я собиралась засесть за свой «Черный опал». И тут произошло то, чего я уже давно боялась. Алан сказал мне, что решил поступить добровольцем в действующую армию.

Он вел горнопромышленный и финансовый отдел в «Аргусе»; один из руководителей этой газеты сказал мне, что никогда еще человек его возраста не занимал столь ответственного поста. Его могли сразу произвести в офицеры, но он предпочел пойти рядовым и дослужиться до офицерского звания на фронте.

Все эти годы, пока меня не было дома, Алан заботился о маме и ждал моего приезда, чтобы получить возможность поступить по собственному усмотрению.

Я знала о смерти и страданиях, которые царят на полях войны, поэтому мысль, что Алан отправится туда, приводила меня в отчаянье, и я пыталась отговорить его. Однако он считал, что его долг сражаться бок о бок с другими мужчинами за то, во что он верил, и он не хотел слушать никаких уговоров. Он сказал, что собирался вступить в армию с первых же дней войны, но не мог оставить маму одну.

Таков он был, мой брат, любящий, самоотверженный и мягкий. Мне было тяжко видеть его в гадкой форме, которую выдавали солдатам в лагерях, хотя он, казалось, был счастлив, что надел эту форму; он, как всегда, беззлобно посмеивался над бессмысленными тяготами и убожеством лагерной жизни, над дисциплиной, отуплявшей людей и делавшей их идиотами, которыми может помыкать любой служака-сержант, серая скотинка регулярной армии.

Потом транспорт с войсками отчалил, и Алан превратился в одну из едва различимых фигурок в хаки, которые сотнями кишели на палубах, на трапах, толпились у фальшборта. Я больше не могла разглядеть его в толпе. Когда корабль отвалил от пристани, я поняла, что больше никогда не увижу это любимое лицо: его серо-голубые глаза, в которых светились ум, отвага и лукавая усмешка, его красивые губы, очерк которых отражал чуткую нежность его характера. Волна горя захлестнула меня. И я заплакала, как плачу теперь, когда вспоминаю об этих минутах последнего прощания с Аланом. Слезы так и текли у меня из глаз, хотя я знала, что это расстраивает маму, а ее нужно утешать и нужно, чтобы она не думала о том, вернется ли Алан. Но я видела поля сражений во Франции, видела мертвых и раненых, которых привозили оттуда. Найджелу тоже угрожала опасность, и наша тревога за него была настоящим кошмаром.