Спасительным оазисом среди ужаса этих месяцев, пока Алан находился во Франции, стала для меня дружба с Генри Тэйтом. Мы с мамой жили тогда в унылом двухэтажном доме на Мэлверн-роуд.
Когда я услышала фортепьянную пьесу Тэйта «Лесной полдень», его музыка меня очаровала. Как писал один американский критик, вещь эта «в утонченной форме передавала атмосферу мирного, пронизанного солнцем и светом тихого полдня среди холмов; ее наполняли шелест деревьев, шепот ветра и легкий, отдаленный щебет птиц». Один из друзей привел Тэйта ко мне.
Никогда еще я не знала человека, который казался бы мне воплощением столь редкого и высокого гения, как Генри Тэйт. Я и сейчас держусь о нем того же мнения, хотя истекшие годы не успели принести ему и его музыке того признания, которого они заслуживают.
В ту пору, когда он, бывало, заходил ко мне в гости и играл свои новые произведения, этот хрупкий и бледный как смерть человечек с огромными сияющими глазами и тонкими руками служил бухгалтером на кожевенном складе. Он работал целый день в чаду, среди отвратительной вони, а по вечерам и в каждую свободную минуту создавал музыку, навеянную тайной сокровенных лесных уголков, потревоженных лишь шелестом листвы да мелодиями птичьего пения. «Не пустое подражание этим песням, — утверждал Тэйт, — а верная передача их духа должна быть целью всякого настоящего композитора».
Он стремился уловить «аромат Австралии», где «властвует ветер». Он писал мне об одном из своих произведений:
«Мелодии птичьих голосов сливаются в одну общую песню, но тончайшие оттенки каждого из них западают в сознание слушателя и сплетаются в незабываемый узор. И вдруг щебет голубого крапивника с его искрящимися переливами тембра вливается в хор блистательным контрапунктом. Нота эта ошеломляюще высока, словно мелодия хочет уподобиться какому-то почти неземному сиянию.
А когда бурный ветер врывается в чащу стволов эвкалипта, подобных трубам органа, в ушах еще живы птичьи голоса, прозвучавшие с первыми лучами солнца... И по мере того как редеют облака, ветер доносит чистые ноты австралийского дрозда, возвещающего ясную погоду».
Только Тэйт научил меня по-настоящему понимать музыку. Он обладал глубоким и всеобъемлющим знанием творений великих мастеров; он умел разгадывать тайны их мелодий и техники, и он играл для меня часами. Он обожал Симфонию си минор Бетховена и рассуждал о ее беспредельной красоте так, словно вся музыка мира была сосредоточена в каждом ее звуке, а потом с ловкостью шахматиста вдруг начинал передвигать отдельные фигуры внутри нее, чтобы объяснить мне совершенство целого. Несмотря на то что он был неизменным поклонником старых мастеров, он всегда с уважением относился ко всему новому, что находило выражение в современной музыке. Некоторые статьи о современной музыке, напечатанные в журнале «Эгоист», который я привезла из Англии, заинтересовали его так сильно, что он начал экспериментировать, основываясь на теории Белы Бартока. В своей брошюре «Возможности австралийской музыки» он писал:
«Трудность определения исходной точки для создания чисто австралийской музыки заключается не в том, чтобы показать всю невозможность этого, а в том, чтобы найти достаточно искренности и мужества испробовать те особенности, какими бы элементарными и поверхностными они ни казались, которые таят в себе возможности своеобразия.
Приведем пример, поясняющий эту мысль. Сорокопут в одной из своих многочисленных песен выводит ноту, потом поднимает ее на полтона, потом берет ниже и возвращается к первоначальной ноте. Если эту первую ноту рассматривать как ключевую ноту мажорной гаммы, то мы обнаружим, что тут получается мажорная гамма с минорным вторым голосом. Нет сомнения, что теоретики и композиторы испробовали все возможные гаммы, но редко случалось, чтобы эти усложненные гаммы помогли созданию столь же прекрасных произведений искусства, какие создал Барток».
Тэйт использовал эту преломленную гамму в некоторых из своих произведений, но главным, что служило источником его музыки, была его любовь к деревьям, птицам и вольным равнинам. Его радовали «тональность леса», его «прозрачная гармония», «блистательный полонез серого дрозда», жалобный крик австралийской кукушки — той самой, которую по всей стране называют «птицей дождя», предвестницей весны.
Но в музыке Тэйта можно найти также темы, воплотившие мечты и высокие идеи о грядущей судьбе Австралии.
Фрэнк Уилмот, писавший под псевдонимом Фернли Морис, был другом Тэйта; он стал и моим другом.
Тэйт положил на музыку некоторые из стихов Фрэнка. Опубликованные ими «Песни раздумья» раскрывают их способность тонко чувствовать; они стремятся к необычным сочетаниям звука и мысли, они непримиримы, но оба опираются на широкую основу гуманистической философии.
Стихотворение Фрэнка Уилмота из пятнадцати строф «Господу богу от воюющих народов» было подлинным криком боли, произведением сумбурным, но великолепным: мольбой к милосердию всемогущего. Мы спорили о степени вины, которую Фрэнк приписывал людям, и о том, верят ли они, что бог, если только он есть, может остановить войну, если пожелает. Однако все это не может умалить достоинств стихотворения как излияния чувства, страстного и могучего в своей мольбе.
