Дитя да Винчи - [48]

Даже если для Мадмуазель Вот и не секрет, что тексты да Винчи изобилуют отрицательным отношением к некромантам, алхимикам и иным адептам того, что зовется «черная магия», она все одно видит в нем посвященного и при этом не подвергает сомнению его христианскую веру. Она обратила мое внимание на то, что цветок водосбор — знак посвящения — выписан на нескольких из его полотен, в частности на «Вакхе» и «Святом Себастьяне», что находятся в Эрмитаже. Выбор этого цветка весьма необычный, в качестве эмблемы не случаен, ведь андрогин является символом единства. Стоит только распознать этот символ, как загадка Вакха легко решается. Мастер с эмблемой — водосбором, то бишь Леонардо, как будто зарезервировал за собой право изображать это растение, и в силу этого оно является ключом к его тайне. Тосканец умел придавать значение малейшим, казалось бы, второстепенным деталям на своих полотнах: жасмин — символ целомудрия и девственной чистоты; водосбор — символ союза, единения, как и ирис; миндаль — символ невинности и материнства; персик — символ апостольства. Он явно изучал символику растений и животных и выработал некий язык, на котором и разговаривают с нами его полотна. Сохранилась запись о льне: «Он посвящен смерти и порче».

Известно, что художник оставил беглое описание поз, которые собирался придать персонажам «Тайной вечери». То же и с портретом Лодовико Моро, первоначально названным: «Зависть и лже-бесчестье». По этому поводу им замечено: «Доброе имя летит, поднимается к небу, поскольку добродетельные поступки — друзья Господа». Итак, Леонардо мыслил символами.

Мадмуазель Вот переходила к заключительной части своего монолога:

— И впрямь, если человеческое слово — инструмент слова Предвечного, андрогинная форма — проявление божественного, воплощенного в человеческом, — она внимательно вглядывалась в меня, чтобы понять, дошло ли до меня.

Я ответил, что придерживаюсь примерно тех же взглядов, поскольку только что прочел необычный роман Господина де Бальзака «Серафита». Мадмуазель Вот тут же пустилась рассказывать мне, что мать писателя Лора владела библиотекой, в которой были собраны по преимуществу труды эзотерической направленности, а отец Бальзака послал первому консулу в память об египетской кампании проект постройки пирамиды, которую следовало установить во дворе Луврского дворца…

Протянув мне чашку чая, она закурила. Я уважал свою наставницу и был привязан к ней; она не принадлежала ни к тем женщинам, которые заставляли меня мечтать, ни к тем — с полотен, которые приобщали меня к тайнам женской наготы. Больше всего влекла прекрасная Форнарина с поблескивающим на бледном челе драгоценным украшением, темными волосами и взглядом, исполненным чувственности и намеков. В галерее моих желаний имелись героини — Габриель д’Эстре[85] с обнаженным бюстом и Аньес Сорель[86], возможно, самая изысканная из обольстительниц. Законодательница моды той эпохи, фаворитка Карла VII, с ее высокой грудью, осиной талией, миндалевидными глазами, вызывающая восхищение и зависть, задавала тон, организовывала роскошные празднества задолго до наступления эпохи Возрождения. Она выщипывала брови и волосы на лбу, чтобы он казался выше, принимала ванны, ее умащали благовониями, делали ей массажи, она обожала утрехтский бархат, шелковые узорчатые ткани дамб и парчу и украшения, обнажала плечи и грудь, выставляя их напоказ.

Должен признаться, я просто потерял голову от всех этих женщин, безмятежно улыбающихся с полотен мастеров и в разной степени обнаженных. Я лихорадочно перелистывал словари и каталоги музейных собраний, чтобы насытиться их видом. Часто задерживался мой взгляд на изображении фаворитки Генриха II, дочери Жана де Пуатье, фрейлины Луизы Савойской, вдовы Луи де Брезе, ставшей, по воле своего всемогущего любовника, герцогиней де Валантинуа. Она больше других будила мою чувственность. Мне казалось, она предлагает мне себя. Говорили, что Диана де Пуатье[87] принимала молочные ванны, чтобы сохранить красоту тела. С расстояния в несколько веков я изливал на ее роскошную грудь весь свой пыл юности. Никогда богине, проживавшей в Шенонсо, не превратиться в высохшую и дряблую мумию.

В час, когда у нас пили чай, я проглатывал горячую жидкость с примесью далеких горизонтов и прислушивался к нашему с Мадмуазель Вот, скрытому от посторонних глаз миру, к нашей с ней общей страсти. Она говорила со мной о лесе, и ее колдовской голос все больше и больше очаровывал меня, заставляя постигать неуловимое и пробиваться к свету. Как-то раз она заговорила о себе:

— С детства лес был для меня живым миром, я ведь чувствовала себя такой одинокой, прислушивалась к дубу, чья душа запоминает и исполняет симфонии бурь, к кусту, расцветающему под серенады соловьев. Некоторым людям неуютно среди зеленых исполинов, тянущих к ним свои длани, они ощущают себя потерянными, пугаются. Не то я. Как-то раз, утром, в Лошском лесу, я гляделась в источник Орфон, и — о ужас! — та, которую я там увидела, была в лохмотьях!

Я совсем перестал понимать, как вести себя перед лицом признающейся мне в сокровенном старой девы. Она обучала меня тому, как отбросить позерство, поиски тайного смысла сущего часто приводили ее саму к желанию разорвать внешние покровы. В тот день она бросила мне еще одну мысль в качестве затравки: