Она кашлянула и ушла, держа конверт и письмо в руке. Закрылась в ванной и включила воду. Села на холодный табуретик, низенький, положила подбородок на край ванны. И, наконец, заплакала, хотела долго, с соплями и кашлем, но слезы сразу высохли, оставив пощипывание на веках.
— Дурак ты, Панч, — сказала злым шепотом, комкая ни в чем не виноватое письмо.
— Лена? — мама стояла снаружи, и Ленка порадовалась, что слезы ушли и мать не слышит, как она тут…
— Лена, ты долго там собралась? И вообще ты почему пришла так поздно? Ты теперь будешь что, уходить утром в школу, а потом шляться неизвестно где и с кем? Скорее бы уже папа. Лена, выходи!
— Сейчас, — ответила Ленка вполне нормальным голосом, — мам, я сейчас, иди в комнату.
Побыла в тихом кафельном полумраке еще немного, а потом встала, умылась, резко кидая воду в горящее лицо. Вытирая, внимательно осмотрела себя. Темные глаза, опухшие веки, нос, слишком уж простой такой, почти картошкой, щеки — круглые, хомяк хомяком. Губы, толстые, и над верхней губой дурацкий пушок, почти не виден, но есть. Оскалилась, холодно рассматривая зубы, передний с темным пятнышком у края, и острые клычки, один немного выдается. Маленький подбородок, тоже круглый, и шея — такая никакая.
Тоже мне, великая краса Ленка Малая, усмехнулась отражению. Получила? Да не нужна ты ему. И дура, сто раз дура, ладно бы страдала из-за какого Сережи Кинга, например. Или… ну из-за Пашки чего страдать, он как раз рядом, и не прогонишь. Ладно. Пусть из-за Кинга. А то — из-за сопливого пацана, четырнадцать лет! Эй, Малая, окстись уже! Придумала себе любовь. Наверное, решила, раз он младше, то не увидит, что ты самая обычная девица, каких тыщи вокруг. Захотела, чтоб такой, для которого ты — единственная, и навсегда. А мальчик взял и разобрался. Увидел тебя настоящую. Обычную Ленку Малую, никакую. Только вот патлы. И те крашеные.
— Лена? — мама стояла в дверях спальни, за ее спиной мурлыкал телевизор, просвечивая темные волосы голубым светом.
— Это от Васи письмо, мам. Костромин, помнишь, приходил в гости, летом? Он служит сейчас, ему еще до августа, кажется. Ну да, август. Вот, пишет просто.
— А, — успокоилась Алла Дмитриевна, — помню, хороший мальчик, в институте, да? С высшим образованием. Высокий такой. У меня тетя Римма тогда спрашивала, это Леночкин парень такой видный? Ты блины будешь? Там я варенье поставила.
— Да, мам. Мне уроки еще.
— А тут концерт, — сообщила мама об очевидном, поворачиваясь к сильному голосу, выводящему ироническое взрослое:
— Мой голубь сизокрылый…
Печальный знак вопроса.
Мой голубь сизокрылый
Клюет чужое просо!
Ленка кивнула и ушла к комнату, тихонько закрыла дверь. Усмехаясь, спела шепотом:
— Плюет в чужое просо!
Бросила скомканное письмо на диван и села рядом, стаскивая колготки и юбку. Тонкие брови хмурились, глаза пристально смотрели в зеркало за дверцей стенки, не видя удвоенного отражения.
Ладно. Пусть так. Она справится. Но нельзя себе позволять, всякое. Потому что не в кино, ах, он такой весь изменщик, делаю назло. Мальчишке и так тяжело, он болеет. Мало ли что там сейчас. Нужен план, Ленка Малая. Сперва надо позвонить. Узнать, как он. И достать его, пусть позовут, пусть он ей сам скажет, прости, Малая, я занят. И вообще. А если не позовут, то Ленка поедет сама. Не разломится, ездила уже. В субботу, например. В шесть утра автобус. Если что, обворожительная Вероника пустит ее переночевать. В воскресенье обратно. И вот тогда, когда уже она его увидит, и он жив, и все с ним нормально, и они поговорят… Тогда она вернется домой. И станет девушкой Пашки Санича. Потому что школа пусть идет лесом, Ленка ее, конечно, отбудет, всего-то осталось февраль… полгода, в общем. Получит аттестат и гуд бай беби. Пойдет работать. А через год поступит, в самый крутой вуз. После приедет к школе на крутой тачке, зайдет и плюнет Кочерге прямо в рожу. И уедет обратно, чтоб забыть это все. У нее впереди целая жизнь, и нахуй эти паршивые десять лет, с их политинформациями и беседами, ах не дай боже девочки подумают про замуж и про мальчиков, а надо учиться учиться и учиться как завещал великий ленин.
Она застегнула халатик и нашарила рядом бумажный комок. Бедный Вася Кострома. Вот так бывает, когда человек хороший, а совсем не нужен. Попал под раздачу, опять, со вторым уже письмом. Так и ты, Ленка Малая, не нужна своему драгоценному брату.
Вытащила из шкафа одеяло и легла, погасив свет. Поджала к груди коленки. Закрыла глаза. Подумала (со страхом, что станет больно), вызывая картинки, на которых Панч, его широкая улыбка и ровные зубы, его темные глаза и эта дивной красоты черная прядь по бледной скуле… — когда мне будет тридцать, ему будет двадцать семь. Это сейчас он сопливый и младше тебя, Ленуся. А потом ты будешь старая кошелка, а он всегда моложе на два с половиной года. Охренеть. И у него будет девушка, молодая женщина, которая, может, еще не родилась даже.
— Не забудь, Малая, — строго напомнила себе, открывая сухие глаза в темноту, — сперва достань его и поговори. А потом уже. Головой об стенку.
Эта картинка тоже всплыла и Ленка в тишине комнаты засмеялась. Потому что, и правда смешно, — рвет выбеленные кудряшки, и стучится дурной башкой в стену, причитая о погибшей любви.
