— Фу… как хорошо, что ты ехал.
— Так у меня гараж тут. С нового года ставлю своего динозавра. Нормально, до дома десять минут, бегом если. И дежурка всю ночь открыта, можно хоть утром машину ставить. Гуляй не хочу.
Пашка засмеялся, глядя вперед, сморщил ровный короткий нос. Отнял одну руку и положил ее на ленкино колено.
— Школьница! Блин, я везу школьницу, Ленуся. Кайф такой. Еще бантики тебе.
— Фу. Замолчи. А то выкинусь нафиг на дорогу.
— Чего? — он кричал, чтоб перекричать рев мотора, смеялся, убирал руку и тут же снова трогал Ленкино колено. В кабине крепко пахло бензином, сигаретами и старой кожей.
— Ты куда едешь? Можно с тобой?
— Я в рыбколхоз, на Сипягино. Потом в Камыш. Но это долго, Ленуська, часа три придется кататься. И в кабине сидеть, пока я там с накладными.
— Вот! Отлично. Давай часа три. Как раз. Я посижу.
Когда Пашка подвез Ленку к автовокзалу, уже темнело, зажигались в жиденьких сумерках сочные желтые фонари. Поворочавшись, он схватил ее руку, притягивая к себе через круглый набалдашник ручки скоростей.
— Ты теперь просто обязана меня поцеловать, Ленуся. Сама. За то, что я такой прекрасный.
Ленка фыркнула, вывертываясь и отбирая руку.
— Паш, ну перестань. Пожалуйста. У меня и так день через задницу, что там дома еще…
— Ленуся, обижусь. Ну, ты мне сколько будешь голову крутить? Я жду-жду тебя.
— Господи, как тебе не надоест, а? Мне что, прятаться, если ты едешь или идешь? Значит, если три слова сказали, друг другу, я тебе уже голову кручу?
— Ладно, иди уже, — печально сказал Пашка. И вдогонку добавил скандально, — но я все равно обижаюсь, поняла? И жду! Ты обещала!
— Да, — кивнула Ленка, — да-да, пока.
И побежала, осторожно ставя ноги, и всматриваясь в блестящие загогулины тропинок и дорожек. Уже почти вечер! Вдруг там письмо? А она катается с настырным Пашкой, у которого гвоздь в голове — уложить, наконец, Ленусю в койку. Может он, и правда, ее любит? Никакой другой парень не стал бы так долго возиться, девчонок вокруг полно. У него есть красивые, не то что Ленка. Странные у них отношения. Наверное, если так, то дружить дальше нельзя, он ведь ждет и надеется на другое.
Возле Викочкиного подъезда Ленка подумала и решительно вошла, застучала каблуками по лестнице на пятый этаж.
… Она Пашку вполне понимает. Ему двадцать три. Взрослый парень, не будет он крутить с малолеткой, с которой только в кино позажиматься и на лавочке посидеть. Честно говорит, что ему нужна девушка — встречаться. Одна девушка, чтоб быть постоянно с ней. Спать с ней. Гулять. Ходить на дискарь, в гости. Ездить на море. Прекрасные отношения. Были бы. Если бы любовь. Ну, почему все так криво и косо в жизни?
На Ленкин звонок внутри квартиры зашебуршилось, кто-то затемнил глазом стеклянный кругляш. Щелкнул замок, за ним другой, за ним скрежетнула щеколда.
— Заходи, — вполголоса сказала Семки, не включая свет в прихожей. И заорала в сторону кухонной двери:
— Да это Лена, мам. Мы у меня посидим.
— Телефон принеси, — шепнула Ленка, разуваясь.
Викочка кивнула. И через минуту вошла в комнату, таща белый квадратный аппарат, с которого свисала трубка, пикая короткими гудками.
Ленка кивнула, принимая его. Поставила рядом на тахту, поверх скинутого пальтишка.
— Викуся, есть план. У меня там двадцать аж кадров. Хочешь, завтра поснимаемся? У тебя. Я тряпок притащу, будет клево.
Викочка опустила голову, поблескивая гладкой макушкой. Подняла снова.
— У меня тональный кончился. А нету в «Нарциссе» такого.
— А не надо. Тебе очень идут твои конопушки.
— Угу. Ну да, — по унылому лицу видно было — не верит.
Но Ленка не врала, треугольное личико Семки, похожее на мордочку песчаной ящерки, конопушки делали особенным, так ей казалось. Убери и будет просто белый треугольник, никакой. Потому улыбнулась и покивала уверенно.
— Я тебе говорю! Семачки, я тушь принесу и ту свою помаду. Для снимков надо особенное, понимаешь? Не такое, как в жизни. Давай попробуем! Вот я в Коктебеле снимала…
— Кого?
Ленка махнула рукой, устраивая телефон на коленях и набирая номер.
— Так. Потом расскажу. Щас я матери скажу, что у тебя. Завтра, да? Давай завтра после школы. Мам? Мам, я тут у Вики. Скоро да. Мне? Да!
Сунула телефон на тахту и вскочила, кидаясь к двери. Викочка побежала следом, теряя тапочек.
— Да погодь! Когда завтра-то? Куда рванула? Пальто, Малая!
— Да, — сказала Ленка, хватая пальто, и через охапку суя ноги в невидимые сапоги, — я быстро. Мне пора. Завтра. Да.
Мама открыла ей, с удивлением глядя.
— Бежала, что ли? Блины будешь? Я тут…
— Где письмо, мам?
— На столе, у тебя. Лена, это от кого? Там город не разобрать толком. Каменск, что ли, какой-то.
Ленка уже вертела конверт, цепляла ногтем клапан, стараясь не порвать по адресу, ведь нужно будет писать ответ, а он вдруг не написал внутри…
И уставилась в листочек, исписанный мелким аккуратным почерком. С подступающей глухой тоской перевернула, читая подпись.
И ниже знакомая ей размашистая роспись — Костромин. С парой завитушек.
— Лена, от кого? Ты что молчишь?
Ленка и хотела бы сказать, но голос не слушался. Поняла с испугом, откроет рот и сразу разревется. Из-за Элины и Кочерги, из-за Санькиного «скажу Олесе, она…», из-за дурака Пашки, с его обидами. И вот — вместо письма от Панча, такого нужного, до боли в животе, письмо от Костромы…
