Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море - [8]

Вирджиния села за стол к компьютеру и открыла свою почту, ее руки машинально набрали имя и пароль — появилось какое-то письмо, отправленное буквально только что… Она сразу поняла, от кого оно, мышка в ее руке дрогнула, словно заколебалась, стоит ли открывать это письмо, а может быть, рука задрожала как раз от желания открыть его поскорее… В мгновения, предваряющие появление слов на экране, ее глаза снова обратились к окну и увидели снег, он медленно сыпался…

«Дорогая госпожа,

Оставленные для вас приглашения уже у меня, я взял их в кассе еще утром, сразу после открытия, как вы и советовали. Вы даже не представляете, как я вам благодарен, без вас я никогда бы не сумел заполучить билет, чтобы услышать эту Маджини — интересно, а она звучит так же, как ваша? — к тому же и сам концерт обещает быть исключительным. Пока я ждал у кассы, встретил знакомого оркестранта, и он мне сказал, что в заявке написано, будто на бис он исполнит Чакону. Представляете? После такой невероятно сложной программы — и Чакона! Неужели когда-нибудь и я смогу так?

С нетерпением жду вечера, а с ним — и вас, и концерт. Я буду перед входом в зал в семь без пятнадцати — так вас устроит? — а вам лучше выйти пораньше, на улице ужасно, и говорят, что снег будет идти весь день… впрочем, снег такой белый, и с ним весь город совсем притих и стал таким молчаливым…

На всякий случай я вам позвоню в двенадцать — в перерыве между вашими уроками — вдруг вы не прочитаете моего сообщения.

И благодарю вас еще раз. М.»

М.? Дорогая госпожа? Маджини? Притихший город? Нет. Чакона. Бассо остинато. Именно Чакона. И к тому же через час у меня урок. Мне следовало бы уже быть в Академии, разговаривать со своей ученицей и слушать, слушать… а я совсем забыла,

любимый.

Что ты сказала? Это была даже не мысль, губы сами произнесли это слово, за пределами мысли.

Вирджиния встала и подошла к окну, ее глаза остановились на пышном лабиринте из ледяных цветов, расцветавших на стекле — скоро за ним вообще ничего не разглядишь, а снег будет идти и идти, наверное, он завалит своими ледяными цветами все улицы, но я этого даже не увижу и не сорву ни одного — просто я никуда не пойду, а причина — лучше не придумать: холод сковал время, сделал невозможным его преодоление, превратив его в лабиринт… и город умер… нет, только затих…

Но это был просто сон.

И все же она действительно никуда не пойдет. Можно, конечно, позвонить студентам, предупредить, чтобы не выходили в такой снег, уж это, по крайней мере, я могла бы сделать, но нет,

я не сделаю этого, потому что мне снится Вена и я должна продолжать этот сон,

мне снилась Вена.

Шел совсем мелкий снег, наверное, это был первый снег той осенью, иногда он переходил в дождь, как будто река растапливала снежинки и им с трудом удавалось сохранить себя в форме зернистой крупы, так похожей на мелкую соль, засыпавшую землю, эту крупу наносил непрекращающийся, навязчиво постоянный ветер, он скапливался в висках, вызывая боль на грани бесчувствия, боль без боли, почти так же у нее часто болят уши от лавины обрушивающихся на них звуков, и когда она ощущала эту боль в какой-нибудь особенно важный для нее момент, ей хотелось кричать. Вот в этот город она влюбилась, совсем неожиданно для себя, и причина была вовсе не в соборе Святого Стефана с его органом, где когда-то Бетховен, а до него Бах… а еще раньше Букстехуде… а сейчас концерт какого-то неизвестного органиста мог бы поразить ее слух, но не поразил… да и Климт[3] здесь ни при чем с его уже таким банальным поцелуем, ставшим салфеткой, которой она вытерла губы, когда в первый же вечер съела кусок своего любимого торта Захер в кафе отеля, и, уж конечно, не Шиле, несмотря на ритм его балконов, картину которого она даже перенесла на экран своего компьютера, и когда она специально фотографировала ее в бельведерском собрании в зале Шиле, то сказала ему — если смотреть на эту картину долго-долго, то открываешь ритмичную схему, я почти слышу ее, она есть и в музыке, только пока не могу понять, где именно ее искать, не получается… и он посмотрел на нее с изумлением, с тем тайным благоговением, которое ни с чем не спутаешь, потому что это — благоговение перед тем, кто впервые положил твою руку на струны, и она осталась там навсегда… а ей этот ритм по-прежнему не давался, пока на следующий день они не оказались перед лабиринтом дворца Шёнбрунн. И тогда она поняла, что речь идет не совсем о музыке, что этот ритм самостоятелен, он так любовно совпадает с этим городом, и она должна ему показать его, ввести туда, потому что это не любовь с первого взгляда, наоборот, она уже и не помнит, сколько раз бывала в Вене, но лишь сейчас впервые понимает этот город, она прикоснулась к нему, причем в самый неприятный сезон ледяной крошки, под порывами колющего виски ветра, который, говорят, вызывает депрессию и сильное желание поискать пути выхода из этого мира, но в этот раз, говорила она, разглядывая план лабиринта, я поняла смысл этой невротической красоты, которая заставляет людей вбивать в свои подоконники гвозди от голубей, чтоб не садились, а если сядут, то из их грудок вытечет капля крови…