Диктатура пролетариата - [30]

Приведенный мною эпизод является типичным для современной российской действительности, где коммунизм, как идефикс, захватил души и умы, и эта одержимость ищет выход, внешнее выражение. Беседы с такими людьми, как мой пламенный юный друг из Института красной профессуры, невольно наталкивают на религиозные параллели. Ревностного коммуниста можно сравнить с миссионером: пребывая в духовной экзальтации, он принимает любое бытовое событие за свидетельство истинности и святости его божества и использует этот знак свыше для наставления, просвещения и обращения неверных и для укрепления и воодушевления братьев по вере.

Диалектика проявляется также в форме кричащих циничных лозунгов, направленных против нежелательной критики. Постороннему остается лишь недоумевать и негодовать, выслушивая лживые заявления о «классовой справедливости» – да, так это называется, – хотя, как известно, закон и суд являются пешками в руках правительства. Sic volo, stat pro ratione voluntas.[61]

Итак, для поддержания диалектики не нужно ни провокаций, ни свободного мыслеизъявления – диалектической является самая суть советской действительности. Частично «лозунговая диалектика» объясняется отсутствием независимой прессы. Но устную традицию диалектики можно также объяснить одержимостью теорией и догмами коммунизма: солдаты идеологического фронта постоянно держат наготове оружие пламенной аргументации, чтобы мгновенно отразить любую явную или, чаще, тайную атаку врага…

Совершенно ясно, что эта диалектика, эти неустанные, донимающие всех и вся идейные нападки коммунистов, произвели свой эффект даже за пределами большевистской секты. Если в более независимых и цельных натурах боевые маневры коммунистов только разжигают дух протеста, то в умах менее сильных и стойких они могут посеять сомнение, подавив доводы рассудка и волю к сопротивлению. К этому следует добавить фактор духовной изоляции: народ не имеет полной картины положения дел в Европе, лишь искаженные партийной цензурой факты, на которых ему и приходится строить свои суждения о происходящем за рубежом. Мы, например, можем сколько угодно в разговоре указывать на ужасающие преступления большевистской системы судопроизводства, совершаемые под эгидой классовой борьбы. Не стоит при этом удивляться бесстрастным, как будто затверженным ответным репликам не только коммунистов, но и людей старшего поколения, от которых можно было бы ожидать более резкий ответ, чем: «А где лучше? Разве не то же происходит в Ирландии, где недавно англичане приговорили шестьдесят пять ирландцев к расстрелу?» Или: «Такое было и будет твориться во всем мире, пока существует классовый суд…» Мало наглядных фактов – требуются тщательнейшим образом выстроенные аргументы, чтобы вывести обсуждение на более высокий уровень и заставить собеседника признать несостоятельность коммунистической диалектики и разницу, например, между событиями в Ирландии, какими бы пугающими они ни были, и массовыми человеческими жертвами, положенными большевиками на алтарь классовой борьбы.

Для создания полной картины не следует ограничиваться только большевизмом. Критика и скепсис, взращенные еще на почве старого правительства, и жестокость охватившей всю Европу кровавой войны не могли не перевернуть взгляды на справедливость и закон даже интеллигентнейшего россиянина, сделав его особенно восприимчивым к таким «диалектическим» выражениям. Также нельзя забывать, что социалистические догмы еще до войны и революции были распространены в образованных русских кругах, возможно, даже шире, чем в какой-либо другой стране. Все это подготовило основу для дальнейших событий. Ясно то, что эпидемия диалектики с ее трафаретными лозунгами (эпизоды из моего личного опыта являются наглядными тому примерами), вышла далеко за пределы коммунистических кругов. Эта диалектика, выступая наряду с образовательной системой как ценный миссионерский инструмент коммунистов, является характерной чертой облика России при диктатуре пролетариата.

V. Закон и произвол

Как мы помним, одной из черт прошлой России являлось то, что писаные законы и правила слишком часто отступали перед личным произволом. Дело не только в полицейских административных предписаниях, служивших основой для разгула своеволия, вредящего общественному развитию, не только в том, что власти в крупных регионах страны находились в чрезмерной зависимости от воззрений, нравов и прихотей какого-нибудь сатрапа-чиновника, и поэтому были вынуждены балансировать, словно маятник, между крайне различными политическими системами. В юридической сфере российского государства личный произвол отдельного должностного лица мог также проявиться самым возмутительным для западноевропейских устоев образом. Наряду с упрямым формализмом и поклонением букве закона часто один и тот же чиновник, в зависимости от обстоятельств, мог демонстрировать уступчивый конформизм. Если на пути вставал закон, то необходимо было подключить влиятельные связи, и тогда дело подлаживали под закон или наоборот, или же находили окольные пути. Русская народная поговорка «дан закон, чтобы его обходить» показывает, насколько ясно сам народ сознавал эту черту своего общества, чьи законы изначально выражали не постановления выбранных народом органов, а волеизъявление отдельного лица или группы власть предержащих.