Диктатура пролетариата - [32]

Где нет места добрым побуждениям, там могут подействовать боязнь осуждения других государств или чисто практические соображения, смягчив жестокое следование доктрине личным вмешательством. Если партийные вожди нуждаются в таланте и опыте определенного эмигрировавшего специалиста, его могут пригласить на родину, дав ему личную гарантию безопасности, и, несмотря на всю его «контрреволюционную» деятельность, предложить самый ответственный пост, разумеется, не предавая дело огласке. Среди находящихся под особой протекцией властей упоминается некий министр из бывшего оппозиционного правительства, теперь понадобившийся большевикам как грамотный экономист – говорят, ему были даны гарантии неприкосновенности всеми членами правительства и самим ГПУ. Нередко происходит и так: один правительственный отдел приговаривает обвиняемого к высшей мере, к смерти, но пока тот ждет казни – а в таких ситуациях дело доводят до крайней точки, как с Достоевским, уже стоявшим на эшафоте (возможно, это нужно для полного психологического подчинения жертвы, неясно лишь, с какой целью), – приговоренному в один прекрасный день сообщает уже другой правительственный отдел, что такое-то влиятельное лицо им интересуется, такому-то департаменту требуется его опыт, и поэтому его дело исчезает из судебных анналов. Я лично знаю прошедших через это людей. Другим не так везет: их расстреливают, или же ради спасения жизни им приходится согласиться на службу в качестве полицейских осведомителей.

Но личное расположение – это лишь одна сторона режима. Другая именуется своеволием в самом дурном смысле слова. Разница между этими двумя понятиями у правящей секты пугающе мала. Нередко один и тот же человек непостижимым образом совмещает в себе эти две противоположности, особенно часто это проявляется у руководителей высшего звена, несущих наибольшую ответственность. Можно увидеть в этом отражение нрава Ивана Грозного и Петра Великого.

В России я встретил одного выходца из Скандинавии, который мог бы поведать миру много невероятного и странного о происходящем в охваченной революцией и диктатурой стране. Он жил в России все это время, движимый, скорее всего, жаждой приключений, занимался разными профессиями. Он сидел в тюрьме, его водили на расстрел, но всегда находились спасители и доброжелатели среди властей. Должно быть, он выполнял для них особые поручения, в частности, для одного олигарха с известным всему миру именем. Тот, в знак особого расположения предоставил скандинаву в полное владение прекрасный загородный особняк в районе, где все остальные дома национализированы – или муниципализированы – и отданы под детские дачи и санатории. Но именно этот человек, облагодетельствованный советской властью, дал мне особенно остро осознать «цинизм», по его выражению, проступающий в поступках олигархов – таких как Зиновьев, Бухарин и другие. «Представьте, будто у Вас друг сидит в тюрьме, и Вы, зная о надвигающейся опасности, пытаетесь спасти его, лично замолвив за него слово. И ведь может случиться так, что тот, с которым Вы разговариваете, тут же выпустит Вашего друга – и так же легко он может, наоборот, приказать немедленно его расстрелять».

Эта же черта подтвердилась в моем личном опыте соприкосновения с господствующей олигархией.

При виде этого у простого человека невольно вырывается вопрос: и где же проходит черта между психической нормальностью и безумием?

* * *

С одной стороны, мы видим декреты, регулирования, законы, принятые без опоры на зрелый опыт, должную аргументацию и жизненные реалии, а потому часто непоследовательные, меняющиеся в зависимости от прихоти законников. С другой стороны, в сфере практического применения законов местами наблюдается доктринерский бюрократический формализм, местами – чистый произвол, причем оба далеки от здравого смысла. Все это складывается в анархическую картину. Приведу небольшой пример из повседневности. Представители закона, по-видимому, мудрые, издали декрет о том, что, в качестве исключения из общего правила, нельзя выселять профессоров из их жилья, кроме крайних случаев, когда властям требуется именно это помещение. Но как раз в день опубликования декрета власти одного провинциального городка, где работает мой друг-профессор, постановили, что он должен передать свой дом государству, включая роскошную библиотеку, на которую он потратил все свои сбережения. Мой коллега никогда не хотел связываться с политикой, отказался стать членом муниципального правления, как при «белых», так и при «красных», которые поочередно захватывали власть в тех местах. Он всегда жил и продолжает жить только наукой. Поэтому произошедшее не может быть политическим наказанием, скорее, наоборот, актом мести, как считает сам друг.

Выселению предшествовал десятидневный арест с особо жёсткими допросами на грани пытки, иногда всю ночь напролет, как это часто бывает при диктатуре пролетариата. Целью было найти доказательства вины по политической статье. Все-таки пришлось признать его невиновным по всем пунктам – но кто-то, должно быть, затаил на профессора злобу и отдал приказ на изъятие дома, как рассказывает мой друг. Только что утвержденный декрет не помог именно этому профессору. Затем мой отчаявшийся друг попытался хотя бы вернуть доступ в библиотеку для работы. Он пошел к одному из руководителей, и тот с пониманием отнесся к просьбе заслуженного ученого, члена Академии Наук: пообещал ему новое приличное жилье, а также то, что библиотеку перевезут по частям в течение семи дней, пока будут улаживаться дела с переездом. Однако красочные обещания остались висеть в воздухе – вмешался личный произвол другого руководителя. Дом, полученный профессором, оказался в буквальном смысле не пригодным для жилья, а библиотечные книги погрузили в багажник и за пару часов перетаскали и вывалили грудой в университетский вестибюль, где они беспомощно лежали в грязи месяцами. При этом принадлежавшую другу мебель – стулья, даже письменный стол – не вернули, попридержав вещи для «еврейского детского приюта», который непременно нужно было учредить именно в доме профессора… В этих условиях, лишившись дома, в убожестве и нищете, отрезанный от привычных рабочих инструментов, мой друг все равно смог заниматься исследованиями, найти утешение в науке, написать прекрасный ученый труд. Обычные слова похвалы здесь будут неуместны.