Девушка с нижнего этажа - [45]

— Черта проведена уже давно. Теперь она будет становиться только ярче.

— Когда же это прекратится?

Старина Джин внимательно смотрит на меня, стоящую в подрагивающем свете керосиновой лампы.

— В Китае тоже хватает подобных правил.

— Китай не демократическая страна.

Старина Джин опускается на низкий табурет и развязывает шнурки.

— Иногда в преддверии перемен положение дел непременно должно ухудшиться.

— Но почему?

— Развитие невозможно без страданий, хм! — Сняв ботинки, Старина Джин берется за веник, чтобы вымести грязь, которую мы нанесли. — Когда я был маленьким, в нашей деревне наступила трехлетняя засуха. Все недоедали. Помню, как-то раз я увидел на улице собаку, которая от голода искусала себе лапу. Бедное животное успокоилось, только когда у него пошла кровь.

Старина Джин собирает грязь в одну кучку.

— Порой мы так стремимся достичь того, в чем нуждаемся, что вредим сами себе. Но в конце концов даже собака выпустила свою лапу из пасти.

Если в трамвае не будет хватать мест, чернокожие должны будут уступать их белым — подобно тому, как это происходит на тротуарах. А где следует сидеть нам со Стариной Джином? Видимо, как и раньше, где-то посередине. Старина Джин всегда оберегал нас от любых бед.

Стряхнув с себя оцепенение, я беру ржавый совок, чтобы Старина Джин смел на него мусор. У меня в груди что-то свербит, словно во мне полно летающих пылинок, которые не сможет вымести ни одна метла. Поскорее бы закипела вода. Поскорее бы подействовал «Эликсир долголетия». Поскорее бы собака отпустила свою грязную, искусанную блохами лапу.

Пока я наливаю чай, мне на глаза попадается письмо Шана, которое я положила в корзинку для мелочей, прикрепленную к стене.

— Кто такой Шан? — спрашиваю я, положив бумагу перед Стариной Джином.

Он рассматривает письмо, задерживая взгляд на закорючке, оставленной вместо подписи.

— Где ты это взяла?

— В кармане куртки, которую нашла в свернутом ковре.

Старина Джин молча прижимает большой палец к болевой точке на ладони, а затем неспешно начинает рассказывать:

— Шан был конюхом, как и я. После трагедии он уехал в Монтану на серебряные месторождения.

Старина Джин имеет в виду кроткого батрака, который ответил за преступление насильника с бешеными глазами. Старина Джин вздыхает, сжавшись, словно цапля после долгого полета.

— Это Шан задолжал отцу Билли Риггса денег? — спрашиваю я, не сдержавшись.

Старина Джин кивает.

— Сколько он был ему должен?

— Больше, чем мог себе позволить.

По лицу Старины Джина пробегает тень, как будто над его головой пролетел ворон.

— Кто написал это письмо?

— Слишком много вопросов. Иногда лучше не вмешиваться. Река выбирает самый быстрый путь…

— Огибая камни. Да, я знаю. Но река всегда чувствует, что камни есть, куда бы она ни текла. — Мой голос крепнет по мере того, как вскрываются раны. — А иногда камни оказываются острыми, но мы делаем вид, что нам не больно, и, склонив головы, движемся дальше. Но откуда возьмутся перемены, если мы вечно ведем себя как кролики: прячемся и боимся?

— Джо!

При взгляде на взволнованное лицо Старины Джина мне становится стыдно.

— Никакие мы не кролики. — Свернув письмо, он передает его мне. — А об этом мы больше не говорим.

У Старины Джина что-то клокочет в груди, и он уходит в свой угол, сдерживая кашель, будто упрямый ребенок.

Я закрываю лицо руками, пытаясь сдержать рвущиеся наружу рыдания. Единственный любящий меня человек сегодня совсем не торопится проявлять свою любовь.

Наутро в трамвае ощущается еще большая неразбериха. Все больше недовольных озвучивают свои возражения или оставляют их при себе; многие просто не знают, как быть. Некоторые решают ходить пешком, но этот путь закрыт для слабых и немощных. Мы со Стариной Джином сидим в середине трамвая; у него подергиваются плечи — так бывает, только когда он устал. Я стараюсь не думать о нашем вчерашнем разговоре, но судьба загадочного Шана не перестает меня занимать. После того как Старина Джин отказался пролить свет на эту историю, она кажется мне вдвое таинственнее.

Когда мы добираемся до поместья Пэйнов, я вхожу в кухню к Ноэми, и на меня обрушивается запах бекона и… браги. Сидящий за столом Мерритт склонился над стаканом с чем-то желтым. Напротив него устроилась Ноэми, перебирающая кукурузную крупу.

— Доброе утро, — Ноэми натянуто улыбается мне. Наверное, думает о новых правилах проезда в трамвае.

— Доброе утро, мистер Мерритт, доброе утро, Ноэми. — Я принимаюсь сервировать поднос.

Мерритт закрывает уши руками.

— Хватит шуметь.

Вот почему на кухне пахнет брагой. Под глазами у Мерритта фиолетовые круги, а волосы зачесаны на одну сторону, словно поваленная ветром пшеница.

— Зажмите нос и выпейте залпом, — произносит Ноэми. — Как отцовское виски вчера вечером. Говорят, вы всем рассказали о своей первой любви.

— Что? — стонет Мерритт.

Ноэми вытаскивает из крупы довольно крупный камешек и встает, чтобы помешать овсянку.

— Не волнуйтесь, имени ее вы не назвали. Вы сказали только, что у нее черные как смоль волосы и жемчужные зубы.

Мерритт украдкой бросает на меня взгляд покрасневших глаз и поднимает стакан как бы в мою честь.