Левая рука онемела. Ясно отчего: голова Данески покоилась на его плече — видать, сестра перевернулась во сне. Или не во сне? Может, она так легла намеренно, когда проснулась среди ночи? Ведь и ее мучит та же страсть, что и Виэльди, это невозможно не заметить: взгляды украдкой, мимолетное смущение при разговоре и розовеющие щеки, неумело скрываемая ревность — подумать только! — к княжне.
Виэльди осторожно, чтобы не разбудить Данеску, высвободил руку и вгляделся в любимые черты — ну да, любимые! Неясно, какой любовью он ее любит — братской или мужской, — но то, что любит, несомненно. Едва касаясь, он провел подушечкой большого пальца по ее губам… Такие теплые, влажные, нежные… Ну как тут удержаться и не притронуться к ним в поцелуе? Слегка… Так, чтобы она не заметила, не проснулась…
Она проснулась. Распахнула глаза, но вместо того, чтобы отвернуть голову, потянулась навстречу и не дала ему отпрянуть: зарылась пальцами в его волосы, выгнулась и, тихонько застонав, прошептала:
— Любимый мой…
Ее тело горячее, ее груди вжимаются в его грудь, ее губы раскрываются, она покусывает их, а потом и нижнюю губу Виэльди. Не удержаться, не вздохнуть, не оттолкнуть! Невозможно! Данеска! Безумие! Проклятие!
Разум оставил. Овладеть ею прямо сейчас! А потом снова и снова — и всегда! Каждый день! Потому что она принадлежит ему! Никакому не наследнику — ему!
— Данеска… — прохрипел Виэльди. — Моя Данеска…
И снова губы к губам, и снова сплетаются руки и тела, и вот уже он почти снял с нее одежду, и…
— Сучата! Да чтоб вас шакалы во все дыры! Да я вас своими руками прибью!
Виэльди едва успел обернуться, а ноги уже обожгло хлыстом.
Отец!
Как они не услышали, что засов открылся? Не услышали скрипа двери и звука шагов? Неужели настолько помутились рассудком? Как жаль, что конюшню нельзя запереть изнутри… Если бы не это…
Виэльди перевернулся и сел, мельком глянув на Данеску: она спряталась за его спиной, прикрывая обнаженную грудь соломой и одновременно пытаясь натянуть платье.
Андио Каммейра стоял, открывая и закрывая рот, его ноздри раздувались, как у разъяренного быка, в одной руке он сжимал кинжал, в другой — плеть, а в глазах полыхало такое неистовство, что Виэльди подумал, будто сейчас каудихо перережет глотки собственным детям.
— Иди сюда! — рявкнул отец и оглянулся на молодого конюха из рабов. Тот приблизился. Надо же, Виэльди только сейчас его заметил. — Ты все видел, так?
— Нет… Нет, господин… — залепетал раб. — Ничего не видел. Даже не понял, из-за чего ты гневаешься… Я же позже вошел.
— Может быть… — Андио Каммейра покивал. — Но осторожность не помешает.
Взмах кинжала — и раб распростерся на полу конюшни. Кровь с бульканьем выплескивалась из рассеченного горла, окрашивала дощатый настил и стекала вниз, впитываясь в землю.
Данеска взвизгнула, Виэльди зажал ей рот: лучше не злить отца лишний раз.
Каудихо закрыл двери и, взмахнув плетью, двинулся к детям.
— Сучата… — прорычал он. — Живого места не оставлю!
Виэльди вскочил на ноги. Первый удар пришелся по груди, второй тоже, третий по голени — тут не удалось удержаться, и он упал на колени. Очередной замах, очередной удар, полоснувший по шее и спине. Потом еще и еще. Виэльди покорно это сносил — все же горный лагерь не прошел даром, там приучали терпеть и боль, и холод, и прочие невзгоды.
Да, он не сопротивлялся, пока били его, но потом отец схватил за волосы Данеску, швырнул ее наземь возле мертвого раба и снова замахнулся плетью — уже над дочерью. Этого Виэльди не мог допустить! Он перехватил запястье отца и процедил:
— Не смей. Хочешь кого-то избить — избей меня. Ее не трогай. Я не позволю.
Андио Каммейра повернулся к нему и бросил:
— И как же ты сумеешь не позволить, а?
— Так… Я ведь уже не отрок… Думаю, сейчас наши силы равны. А может, я даже сильнее, но зачем проверять?.. Просто не трогай ее. Это я во всем виноват. Избей меня, я не стану противиться. Но ее не нужно.
Отец ухмыльнулся.
— Ладно, ты прав: не стоит портить ее тело. Оно еще понадобится. Наследнику. А ты давай, стягивай рубаху… Посмотрим, сколько ударов выдержишь! Пока не начнешь вопить и хныкать, я не успокоюсь!
Виэльди снял рубаху и повернулся спиной. Минуло несколько мгновений, но удара так и не последовало.
Он оглянулся в недоумении: перед отцом стояла Данеска, закрывая Виэльди своим телом. Ну прямо как в красивых преданиях, столь любимых девами: если любовь, то настоящая, если подвиг, то великий, если жертва, то самопожертвование.
— Отойди, дура, — прошипел Виэльди. — А лучше вообще уйди.
Отец расхохотался и с издевкой сказал:
— Это было бы ну очень трогательно, не будь вы братом и сестрой, — тут он посерьезнел и нахмурился. — Да к тому же моими детьми! Чтоб вам Ворон глаза выклевал! — каудихо отбросил плеть, ее кончик шлепнулся на лицо раба. — Ты иди в свои покои, потаскуха! Не выйдешь, пока не позволю. И не улизнешь! Охрану поставлю. А ты, — он упер палец в грудь Виэльди, — пойдешь со мной. Мы с твоим дедом хотели с тобой поговорить. Но теперь даже не знаю… стоит ли?
Ни Данеска, ни Виэльди не тронулись с места, только переглядывались, пока отец не рявкнул «быстро!» — тут они все же поплелись к выходу.
