Дети Бронштейна - [17]

— Вообще-то я уже не маленький.

— Дело не в этом, — продолжил отец. — Дело в том, что денег у тебя уже нет. Что ты тратишь их на другое, не на продукты.

Он решил заткнуть мне рот раньше, чем я его открою. Но глупость в том, что он был прав: вечное мое безденежье приводило к мелким растратам и некоторой нехватке продуктов в конце месяца.

— Можешь сам покупать продукты, если тебе так хочется, — заявил я.

— Мне этого не хочется, — произнес он, якобы скрывая беспокойство. — Но хотелось бы, чтобы на тебя можно было положиться.

Я уж и не знал, сумею ли вообще найти предлог свернуть на нужный мне разговор, — отец добился-таки своего. Он поставил чайник и выглядел весьма довольным. Признание вины, возможно, сыграло бы в мою пользу, однако переломить себя я не мог. Открыл банку рыбных консервов, но он только отмахнулся. Заговори я сейчас о чем угодно, выглядеть это будет так, словно я пытаюсь отвлечь внимание от собственного проступка.

— И вот что еще, — добавил отец, насыпая заварку в чайник, как всегда с лихвой, — если тебе не нравится, что я делаю, можешь пойти в полицию и написать заявление.

С заинтересованным видом он наблюдал, как я воспринял его слова. Ни звуком я пока не обмолвился про дачу, а он уже наносит мне удар как смертельному врагу.

— Так все же нельзя разговаривать, — заметил я, поднялся и вышел.

— Разве нельзя? — услышал я вслед.

Чем бы отвлечься, скорее бы утешиться, Марта? Раз та тема ему столь отвратительна, то зачем он сам ее коснулся? Не станешь же спорить с человеком, если он молчит? Так нет, он еще и дал мне по голове. Полицию он упомянул не всерьез, всего-то хотел меня завести или оскорбить.

Я набрал номер Лепшицев, там занято. Телефон стоял у нас в коридоре, шнур короткий, ни в какую комнату не дотянешь. Марта меня уже не раз упрекала, мол, по телефону я разговариваю до смешного скованно.

Только я положил трубку, как отец открыл кухонную дверь:

— Ну-ка, еще на минуточку.

Чай заварен, отец прихлебывает горячее, горькое пойло, выжидая, пока я усядусь за стол. У него была привычка не смотреть в лицо, высказывая свои упреки, зато, слушая другого, он не спускал с него глаз.

— Раз уж об этом зашла речь, — начал отец, — можешь мне объяснить, как ты вошел в дом?

— Я уже объяснил вчера.

— Будь добр, объясни еще раз. Как ты догадываешься, вчера я был взволнован и не все разобрал.

Ясно мне, что сейчас произойдет, так ясно, будто это уже позади. И все же пришлось повторить:

— Дверь была открыта.

— Дверь была открыта?

— Я шел мимо, гулял. Увидел машину у дверей и решил…

— Ты шел мимо, гулял?

— Боже мой, ты что, не слышишь?

— Не ори. Я же не ору, хотя у меня оснований больше.

Он вынудил меня столько раз повторять эту ложь, что она и мне показалась жутко глупой. Если не сумею нанести ответный удар, я пропал, только бы продержаться! Я казался себе борцом, которому связали руки перед решающей схваткой.

— Как же ты попал внутрь? — повторил отец.

— Ты, наверно, так привык к допросам, что даже дома не можешь остановиться?

Он смочил в чае кусочек сахара и сунул в рот. В эту минуту мы были до ужаса чужими друг другу, сидим тут как враги, и оба караулим, кто допустит промашку.

Затем ему надоело ждать.

— Дверь была не просто закрыта, а заперта на замок. Гордон Кварт сомневался только из-за того, что выходил к машине кое-что взять, он последним был на улице. Но затем я сам запер дверь, хотя никому об этом не говорил. Ты, наверное, удивляешься, отчего я промолчал. А я просто не хотел, чтобы Ротштейн настоял на обыске. Он человек недоверчивый, как ты заметил. Представь, он нашел бы дубликат ключа.

Разыгрывая нетерпение, я повторил:

— Так, в последний раз: ты ошибаешься. Дверь была открыта, ведь как-то я сумел войти.

Тут уж мое вранье ему совсем надоело. Выражение превосходства на его лице сменилось неприкрытой яростью. На миг показалось, будто он сейчас взревет что есть мочи, и я приготовился, разобидевшись, выйти. Но он, не доставив мне этого удовольствия, холодно проговорил:

— Ты преодолел тридцать километров, полагая, что дверь будет не заперта, верно?

Кинул другой кусочек сахара, который держал в руке, обратно в сахарницу и встал со словами:

— А так, значит, разговаривать можно?

Не дожидаясь ответа, он вышел из кухни, а потом и из дома. Я достал из кармана треклятый ключ и выбросил в мусорное ведро. Лишь спустя несколько минут я сумел заставить себя чем-то заняться, то есть съел консервы из банки. Знай я хоть какое убежище, ничто не удержало бы меня дома, клянусь. Я испытывал детское желание сбежать, чтобы дать ему повод сокрушаться о моем отсутствии. Вот теперь и аукнулось то, что прежде мы никогда не говорили всерьез — все только о легком да безобидном.

Притащив стул к телефону, я попытал счастья еще раз. Подошла Рахель Лепшиц и, конечно, принялась расспрашивать про выпускные. До того как Марта взяла трубку, мне пришлось изрядно потрудиться.

— Где мы сегодня встречаемся? — спросил я.

— Нигде.

— А когда?

— Нет, серьезно, не выйдет.

— А что случилось?

— Ничего, просто мы идем в гости.

— Мы?

Ко всем несчастьям именно в этот вечер Марта вместе с родителями собиралась к знакомым. Пригласили их только сегодня, поэтому вчера она ничего мне сказать и не могла, это я признаю. Мое предложение отправить родителей одних Марте не понравилось, она потребовала веского обоснования, но ответ про безмерную к ней любовь ее не удовлетворил. Думаю, Марта встретилась бы со мной сразу, знай она про мою беду. Наконец она предложила пойти всем вместе, раз уж мне от любви никуда, а с родителями она договорится. Понятно, я отказался.