Дети Бронштейна - [19]

— Как ты ведешь себя со мной? — заговорил я.

— В настоящее время я всерьез воспринимаю любые оскорбления и вранье.

— Ты о чем?

Лицо его просто перекосилось от нетерпения, всем видом он показывал, что старается держать себя в руках.

— Зачем ты сюда явился? — вскипел он.

— Чтобы сказать: тебе звонил Ротштейн.

Кто-то от двери спросил, будет ли он играть дальше.

— Нет, в другой раз, — отказался отец.

Я проводил его в первый зал, он подошел к стойке расплатиться, и я услышал, как он напомнил хозяйке про мой кофе. Та ответила:

— Надо же, он теперь совсем взрослый.

Тем временем стемнело, мы молчали, сворачивая за один угол, за другой. Он шел впереди, я за ним. Остановились на красном светофоре, он взял меня под руку. Сколько лет миновало с тех пор, когда мы вот так ходили вдвоем?

— Начнем с главного, — заговорил он. — Твоих советов я слушать не собираюсь.

— Мне нечего посоветовать, — возразил я.

Мы дошли до Фридрихсхайна, сели на скамейку рядом, перед нами улица, темный парк за спиной. Моя правая и его левая рука все еще сцеплены, словно про них позабыли. Отец спросил:

— А чего хотел Ротштейн?

— Он не сказал. Просто велел передать, что звонил.

— Ты понимаешь, кто такой Ротштейн?

— Да.

Он понизил голос, будто разговаривая сам с собой:

— Знаю, я не очень-то заботливый отец.

Я промолчал. Удивился, конечно, но хватило ума не открывать рот. А он продолжил:

— Не представляешь, какие из-за тебя неприятности.

— Это Ротштейн?

— Да не важно, — ответил он. — Давай спрашивай. Что ты хочешь знать?

Вопросов у меня наготове не было, поэтому я попросил рассказать, как дело дошло до похищения, и по возможности с самого начала.

— С самого начала? — отозвался он с усмешкой. — Может, с самой моей юности?

Взглянул на меня как на ребенка, который пока не готов разобраться в столь непростой истории. Затем встал и пошел прочь, но не торопясь. Казалось, он старается уберечься от какой-то значительной ошибки, однако пошел он почему-то в парк, а не от парка прочь, и как это связать? Такой уж он был, сложный до умопомрачения, в любую минуту у него все — раз, да и поменяется.

Я двинулся за ним, так медленно, что расстояние между нами не сокращалось. Пытался придумать вопросы. Посреди парка, у темного пруда, где днем плавали лебеди, он остановился меня подождать. Я спросил:

— А почему вы не можете просто заявить на него?

— Потому что не хотим.

— Боитесь, что наказание окажется слишком мягким?

Он попытался изобразить, что впервые задумался над этим, затем покачал головой и произнес:

— Не здесь.

— Но какие же еще могут быть причины?

Напоследок чуточку поколебавшись, и все же преодолев какие-то свои сомнения, он дал объяснение происходящему — невероятное объяснение. То есть все они — и отец, и Гордон Кварт, и Ротштейн — убеждены, что живут в неполноценной стране, в окружении недостойных людей, которые не заслуживают ничего лучшего. То есть он представляет себе, как меня удивили бы подобные взгляды, и ни к чему было раньше это обсуждать. Мне ведь надо, к несчастью, существовать рядом со всей этой тварью, и какой смысл выставлять на суд окружающую меня среду? Правда, надзирателя наказали бы как полагается, если б дело попало в суд, но по какой причине? Исключительно потому, что страну случайно завоевала вот эта держава, а не какая-то другая. Если бы граница проходила чуточку иначе, те же самые люди придерживались бы прямо противоположных убеждений, что тут, что там. У кого сила, тот запросто внушит свои идеи немецкому отребью, хоть он Гитлер, хоть кто. Потому они и решили взять дело в свои руки. Попади это дело в суд, который заслуживает уважения, им бы такое и в голову не пришло.

Тем временем мы обошли пруд. Глаза мои привыкли к темноте, но ни одного лебедя я разглядеть не сумел. Перебивать отца я опасался: о подобных вещах я никогда раньше не думал, я и сейчас чую что-то неладное. Поразительно, что от меня всегда скрывали столь важные соображения. Его послушать, так это и есть забота, но не кроется ли за ней подлинная причина — пренебрежение?

— Ты получил ответ на свой вопрос?

Я понимал, что мы в неравном положении, я выступал, как дилетант, который имеет наглость поучать профессионала в его области. И тем не менее спросил:

— А вы представляете, что будет, если это дело раскроется?

— Да.

— Не с ним будет, а с вами?

Отец кивнул:

— Да, представляем.

Явно чувствуется: он не рад продолжать разговор, и что мне теперь — сдаваться? Мой страх лишь усилился, я не могу делать вид, будто перестал бояться. И я подыскивал возражения, хотя все старания мне казались в тот день напрасными, как попытка затушить пожар, просто подув на него.

Я сказал так:

— Пусть вы сто раз уверены, что и люди, и правосудие в этой стране полное дерьмо, но у вас-то откуда право тут командовать?

Он почесал голову, я знаю этот жест; другие считают до десяти, а он чешет голову.

— Ладно, оставим, — промолвил он.

— Разве не случается беда, когда люди берут на себя права, которыми не обладают?

— Возможно.

— Разыгрывая судей перед этим человеком, вы не просто нарушаете закон… — Я вынужден был прерваться, необдуманно начав предложение и не зная, чем закончить. Ворота открыты, но мне не войти. Отец дал мне время, возможно чувствуя, что я не в состоянии им воспользоваться. Унизительная пауза. Наконец он произнес: