И весь этот нехитрый, в общем, расклад, понял гениальный мозг Игната ещё в первые дни следствия. Но Игнат уже до одержимости хотел и ненавидел Ирину, а ещё учуял — как свежую кровь — близкий и дразнящий запах денег. С няньки взять нечего. Правда никому не нужна. А правда, смешанная с ложью, укажет следствию на Никонова — и тогда:
1) он насолит Наталье (ненавистное имя!)
2) за молчание получит деньги от Натальи и Никонова. Да, они не получили никакого наследства, но Ирина, светлая, чистая Ира, неужели она не поступится своим достоянием ради спасения ближнего? Заплатят. Хоть три шкуры с них дери. Богачей жалеть и вовсе нечего — зажрались.
3) А может и Иру.
Одна нестыковка — княжна, ещё не осознав весь его замысел, не видя нависших над собственной головою грозовых туч, поняла, что Никонову грозит суд, срок, гибель карьеры и репутации, а она жалела троих — вместе с нерождённой девочкой — его детей. Старших она на коленях качала и забавляла их не то английскими лимериками, не то рубайятами Хаяма. В любом случае, те не понимали ни слова, но она так ласково глядела, так весело говорила, что и им делалось весело. И они смеялись, и память об этом осталось в её душе драгоценной каплей янтарного счастья. И вот их отца губит этот гадкий человек. И она решилась на разговор с нянькой. Молила её всю ночь — и умолила во всём сознаться, обещая деньги и прощение за деятельное раскаяние.
Что старухе было её или божье прощение? Душа её давно почивала в раю, там, в сорокоградусном морозе, на кожаном сиденье, рядом с похмельно пахнущим, небритым мужиком, который в моменты высшего наслаждения упоённо и вслух читал Метерлинка, и смеялся, оттого, что понять его было некому — Галлия далеко, а Сибирь — вот она! Что ей было прощение? Но деньги помогли бы внукам, а старая кошка хотела принести им ещё одну задушенную мышь — самую жирную со всего подпола.
Нянька призналась Игнату, и тогда Игнат убил её. Много ли надо? Припугнул, старую, и по щекам нахлестал. Впрочем, убийцей Игнат не был. Не совладал с собой, когда понял, что старая, пощажённая им, никому не нужная женщина, рушит весь его замысел. Такая волна бессильного гнева плеснула на его жалкую душу, что он не помнил себя, когда кричал, топал, сыпал пощёчины. Его прошиб холодный пот, когда Игнат увидел, что старуха оседает. Но тогда гнев схлынул, уступая место холодному рассудку. А рассудку смерть старухи была выгодна.
И всё. Судьба Никонова подвисла на волоске. Наталья, пытаясь спасти любовника от суда, а Ирину от позора (пусть не в глазах людей, но в её собственных, в Ирининых глазах, чего девушка могла и не вынести. Так вот, Наталья) со всей убедительностью зрелой драматической акрисы просит Ирину уступить Игнату. И она уступает. Ему платят, упрашивая, умаливая принять деньги. Он даёт себя уговорить. И всё бы на этом закончилось, осталась бы торжествовать эта игнатовская бесчеловечная машинерия холостого разума, но.
Не удержался. Позвонил Ирине через две недели, назначил свидание. Или койка — хоть раз! — или никакие деньги не спасут их шкуры, все доказательства у адвоката, если его (Игната, портрет № 1) убьют, всё станет известно. Пришёл на тайную встречу (чёрти куда, задворки; боялся — и потому был сильно пьян), но вместо холодного и немого сопротивления княжны, которое он готовился уже брать приступами горячей страсти, его лезвие по горлу полоснуло. Это Никонов, врач, мнимый шкипер, всё узнал, понял — и не стерпел. Ирине строго-настрого наказал быть дома, а сам пошёл совершать единственный в жизни подвиг. Но многие и одного не совершают, а он смог. И ты сумей, читатель.
Господи, Господи! Чего стоило это Никонову. Думаешь так просто — убить? Сколько ночей он не будет спать, слушай шорохи в коридоре. Сколько раз он вновь и вновь будет представлять старую, замызганную, пыльную комнату, доски на окнах и тусклую лампу, как въелась в его память обстановка — низкая софа, подушечки, обтянутые потёртым дерматином, клетчатый, красно-чёрный плед, шкаф, который так сильно рассохся и накренился, что дверцы не закрывались вовсе, сушёные мухи на подоконнике, высохшие потёки белой масляной краски на раме — он помнил всё. Свои мерные шаги, тревожный стук сердце, дыхание, вспотевшую ладонь, которая сжимала бритву, ноготь большого пальца, которым то и дело Никонов пробовал лезвие на остроту — всё, всё, всё осталось с ним до конца дней, торопливые и неверные шаги пьяного Игната, его удивлённо распахнутые глаза, мысль, которая всплыла в этих двух озёрах будто рыбка в прозрачной воде — её можно было видеть, движение её плавников — уловить. Он помнил взмах. И всё, больше ничего не помнил, остальное — горячка и сон, не с ним и не в этом мире.
Он не выдержал. Осунулся, исхудал. Стал нервен и вспыльчив. Почти не спал и плохо ел. У него случилось нервное расстройство и он, верно, совсем погиб бы, но тут его жене, остепенившейся стрекозе, пришло в голову, что с мужем что-то не так. Собрала деньги, заняла у подруг — и купила билеты на морской круиз. Ветер, солце, брызги, и Никонов как-то успокоился и даже располнел. Вернулся к жизни, но — сердце, сердце…
