Десятый голод - [81]
В те дни, полные страха и ожидания, когда Раба лежала в могиле, а все плоскогорье считало дни ее погребения, и люди заключали пари, выйдет ли Раба живой, Дандо поведал мне тайну своей печали. Толстяк Дандо с лицом навеки уставшего грузчика, мой заряжала и мой боксер, с которым стряслось нечто похожее.
В ночь его свадьбы Дандо, сопровождаемого весельем друзей и громкой пальбой из ружей, втолкнули в спальню и больно кольнули булавкой. Когда же он снова вышел к друзьям, рассевшимся тут же за дверью, то на вопрос: «Хамам ав гураб?», что означает «Ворон или голубка?», — Дандо лишь горько и безутешно заплакал, а весь дом сотрясся от криков отчаяния… Сначала казалось, что слабость продлится недолго, но это держалось стойко, ввергая бедного Дандо в пучину отчаяния. Он побывал для начала у знаменитого чудотворца, где прикладывался губами к его перстню: «Я прибегаю к силе Аллаха, я прибегаю к могуществу Аллаха, я прибегаю к словам Аллаха…» Потом он поехал в святой город Анн, где настоятель мечети лечил его молотком: взял молоток, обмотал его шерстяной ниткой и бросил в Ефрат, полагая, что нитка всплывет и это сразу вернет Дандо неукротимую силу быка. После этого он побывал в Самарре, где знаменитый имам клал его на живот, прыгал на спину и громко выкрикивал заклинания из Корана: «Если спросят тебя о грехе — Аллах разрушит твой грех полностью!» — и прочитал после этого ровно двенадцать раз: «И снимешь оковы с наших сердец!», посыпая порошок в воду вместе с кусочками сурьмы. А еще побывал Дандо в окрестностях Рамади, где его лечили яйцом от черной курицы, на котором колдун писал магические слова. Таких яиц было сварено три — одно ему, второе невесте, а третье рассечено пополам, и оба съели по одинаковой части. Словом, вконец отчаявшись, жена Дандо повесила себе на шею большую жемчужину, именуемую рыбьей слезой, была у кази и взяла развод. Развод, правда, временный, но через год он должен стать окончательным.
В день извлечения Рабы из гроба, когда на всех высотах и скалах забили «барабаны тревоги», и началось веселье и празднество, и все плоскогорье дрожало от конских копыт, ибо весь этот день и еще три дня продолжались скачки, палили в воздух из карабинов и пускали в небо дрессированных соколов, и весь народ от мала до велика нарядился в лучшие одежды, а тонкий, серебристый воздух был наполнен беспрерывными песнями и игрой на музыкальных инструментах, я отвел Дандо в молодой дубняк, посадил на ящик и поведал ему об удивительном свойстве «халифа Язида» источать целительные флюиды.
— Мы жили, Дандо, в другой земле, далеко отсюда, и там, в той еще жизни, меня и мою невесту заразили дурной болезнью. И вот — мы оба здоровы, как видишь! Попробуй и ты: обойди «халифа» кругом, обойди его семь раз или семьдесят, приложись устами к его одежде и расскажи о своей беде. Увидишь, это тебе поможет!
Лань моя, угадайте! Очень скоро жена Дандо сняла с себя жемчужину — слезу безутешного горя невесты — и принесла в подарок «халифу».
Мы сидим на пологой вершине холма, чьи мягкие линии, теряясь вдали, переходят в каменистую степь и пустыню. Убитая кругом тишина. Мы сидим на жухлой осенней траве, а ребе мне говорит, что именно здесь ходил и пророчествовал Иона, призывая жителей Ниневии к раскаянию.
— Они раскаялись, эти язычники, и заслужили тем самым великую честь — Господь привел их под стены Иерусалима, чтобы разрушить его. Они раскаялись, варвары и язычники, а Израиль нет, Израиль упорно был глух к отчаянным воплям Ионы… А этот холм, на котором сейчас мы сидим, называется холмом раскаяния, ибо тут это было!
Мы долго потом молчим, смотрим с ребе на соседний холм, застроенный глиняными домишками, на мечеть Наби Юнеса, что напротив. Кружась, падают листья в фисташковом саду при мечети. Мы вдыхаем запахи увядающих трав. Мне удивительно хорошо под этим нежарким осенним солнцем. Я чувствую себя пророком Ионой, чувствую себя ребе Птахьей — будто снова вернулся сюда и со щемящей радостью узнавания вдыхаю восточный ветер, пахнущий снегом, узнаю эти кучевые облака, плывущие к нам от белых гор, эти мутные, шоколадные воды Тигра… Снова вижу себя в нашей гостиной, устланной коврами, а за спиной, в простенке, — грамота, выданная «патриарху яковитов реш галута ребе Птахье», который жил здесь когда-то… Ветер доносит сюда вонь сероводорода от старой турецкой крепости: обмелел Тигр, буйволы переходят реку вброд, слышу с реки стук — женщины бьют белье на деревянных досках.
— А вот спускается наш израильтянин! — говорит ребе.
До нас доносится песня Бешара. Он рвет на ходу шиповник, шелушит и кидает себе в рот. Облачен крестьянином: в рябой, небрежно повязанной чалме, в грязной белой рубахе с закатанными рукавами, кривой кинжал за поясом. Мы с ребе одеты примерно так же. Каждый раз, отправляясь по своим делам, Бешар прячет нас в пустынной местности, опасаясь, что ангельский лик ребе и его знаменитая борода сразу же вызовут подозрения.
