Десятый голод - [76]

Снимаюсь с места и иду, ведомый настойчивым запахом. Мои собутыльники затевают со мной борьбу: двое на одного, обвисают на мне, выворачивают руки. Мы боимся вскрикнуть, боимся наделать шума — долго боремся, покуда мне удается вырваться. А они, потерпев еще одно поражение, всплескивают сокрушенно руками, качают мне головой, вертят пальцами возле виска… Беру сразу след и вырываюсь вперед! Обтаптываю на бегу чьи-то ноги, перебираю руками головы, плечи, вежливо улыбаюсь и извиняюсь, поспевая при этом поправлять на себе развевающийся халат.

И все, выбегаю наконец в проход! Побив колени себе, натворив за собой настоящий бурелом из людей и скамеек… С каждым шагом я чувствую невыносимые позывы к рвоте, я затыкаю нос и начинаю глотать воздух ртом. Прекратился хотя бы резкий конфликт вони с моим возмущенным чревом…

По дороге на сцену я замечаю справа, глубоко-глубоко, слабенький огонек и сначала иду туда. Ребе сидит над своим Кушайри, сидит, как и днем, в согбенной позе.

— Как вы можете это терпеть? — говорю я ему, имея в виду не Кушайри, конечно, а эту вонь в зале с гремящими микрофонами.

Я отнимаю при этом руку от носа и чую, что воздух уже другой. Возле ребе воздух в полном порядке. Он смотрит на мой наряд и сам вдруг затыкает себе нос ладонью.

— Значит, и вам воняет, ребе? Чем же воняет здесь так?

— Сивухой! — отвечает он мне и начинает махать рукой, как будто ему напустили дыму в лицо.

Мне становится обидно до слез, я сажусь на табурет, чтобы все ему объяснить. Сажусь так, однако, чтобы не травить чистое дыхание ребе — я от обиды вообще перестаю дышать.

— Иешуа, ты пьян совершенно, пойди проспись. Погляди на свою одежду!

Халат мой распахнут, я вижу свою мокрую грудь, она вся дымится, и — о ужас — на мне и трусов нет! Эти два паразита раздели меня догола, когда пытались спать уложить.

— Ребе, я Зимри зато поразил! — говорю я ему хвастливо. — И Зимри, и Козби, и всех детей Ишмаэля… Я врезал ему и раз, и два, и еще раз, и слева, слева, слева — все время левым крюком, ребе! А допинг не принял, я знал, что это от черта, что вы будете против допинга. И вот, как вы и сказали, они ко мне сами пришли и даже водку поставили.

Я кончил свистеть крюками перед носом у ребе и припал к нему умоляюще:

— А Кака-Баба умрет? Скажите, я не убил его, ну скажите, ребе, миленький?

Он погрузил руку в свою глубокую, прекрасную бороду, задумчиво стал расчесывать ее, как граблями. Потом сказал что-то странное приблизительно так:

— Нельзя ему умирать! Я долго смотрел «туда и сюда»; ведь надо же в первую очередь везде посмотреть… — И ребе умолк, отрешенно глядя во мглу.

Я снова вцепился ему в колено:

— Куда это вы смотрели? И что означает «туда и сюда»?

— Ну я, как Моше, он ведь тоже поглядел «туда и сюда», прежде чем убивать того египтянина. «Туда и сюда» — ки йоце ми маком ахер, что означает быть ему из другого источника, шестой способ толкования школы Гилеля!

Весь алкоголь удивительно быстро из меня испарился. Давно привыкший к языку его аллегорий, я начинаю лихорадочно соображать — мы часто упражнялись в подобных силлогизмах, но не понимаю, пока ничего не доходит.

И ребе продолжает:

— Ведь надо сначала проверить, не будет ли в будущем кто-нибудь из его порождений евреем! Ведь истинный приговор человеку — это не просто сумма его грехов в настоящей жизни. Берется в расчет и семя… Хоть это и скрыто, хоть это и тайна, но это и есть ответ на людские судьбы. Впоследствии, правда, каждому все станет ясно, но в будущем — на Страшном суде, при воскрешении мертвых.

Я восхищаюсь и прозреваю: значит, кто-то из потомков Кака-Бабы, этого разбойника пустыни и благородного дикаря, примет еврейство?! Ну и ну, чудеса… И как еще знать, а вдруг потомок сей станет великой личностью, подобно ребе Акиве, подобно Авталиону, Онкелусу — знаменитым авторитетам Торы? Ай да ребе! Может запросто глядеть вперед и назад, через толщу всех поколений, как через стекло! Айда Кака-Баба!..

— Пойди, Иешуа, проспись!

Он стал меня снова гнать. Но я уже протрезвел и завелся, меня уже не прогнать, нет, у меня уже куча вопросов.

— А что мы еще узнаем на Страшном суде, ребе? Что нас еще будут спрашивать там?

— Самые разные будут вопросы! — И ребе смеется. — Тебя, в частности, спросят, почему ты здесь шлялся и всем мешал, искал того, что тебе не положено, что не твоего ума дело. Почему, короче, ты не был самим собой… Тебя не спросят, почему ты не был ребе Вандалом, тебя спросят, почему, Иешуа, ты не был самим собой?

Все ясно. Снимаюсь с табурета и ухожу, потрясенный мыслью о наших потомках, за которых мы вечно в ответе.

И они за нас будут в ответе — мы связаны единой судьбой! А мир этот губят и осложняют невежды… И вдруг подумал: а Станислав Юхно? Ведь ребе проделал с ним то же самое, прежде чем спустил на него мою машину! Ага, значит, того полицая можно, а Кака-Бабу нельзя? Теперь и это я понимаю.

Едва я отхожу от ребе, как мерзостный запах буквально оглушает меня. Решительно беру стремянку— хорошо, что старик Рустем не подобрал ее после обеда. Хватаю стремянку и выхожу на голос оратора.

«Вы слышите, ребе: Насер-эннеби, Насер-муккадас! Канонизируют, к лику святых приобщают, а от святого этого разит тухлятиной! Трупом разит на весь зал… Нет уж, ребе, я портрет его выкину!»