Десять страниц из истории музыки - [13]

Врожденная независимость его (вспомните деда Бетховена) определила еще один случай из его жизни, вернее даже одну фразу, сказанную принцу Людвигу Фердинанду. Однажды Бетховен услышал игру принца, который был действительно хорошим музыкантом, и сделал ему заслуженный комплимент: «Вы играете не как принц, а как настоящий артист».

Но было в нем и замечательное чувство юмора, которое он пронес через всю жизнь. Однажды он добродушно подшутил над одним из своих друзей. Этот скрипач был чрезмерно тучен. Бетховен написал шуточный канон и назвал его «Похвала тучности». Позже он написал дуэт для скрипки и фортепиано. Оба исполнителя (один из них — он сам) были близоруки. Посмеиваясь, Бетховен сделал в нотах надпись: «Дуэт для двух пар очков». Каким юмором насыщено его фортепианное рондо «Ярость по поводу утерянного гроша». Сколько остроумия в этой музыке, рисующей поиски утерянной монетки. И сколько радости в последних аккордах — наконец грош найден!

Какой-то молодой композитор, закончив свое первое большое произведение, на последней странице написал: «Закончил с Божьей помощью». Это сочинение он послал Бетховену с просьбой сказать, что тот о нем думает. Бетховен благосклонно посмотрел и даже что-то поправил в этом произведении. А когда юный автор просматривал пометки, в самом конце обнаружил приписку музыкального гения: «Смертный, надейся на собственные силы».

Бетховен сам часто говорил, что склонен к веселью. Но судьба уготовила ему иную жизнь. В 31 год он впервые почувствовал, что постепенно теряет слух. Это наихудшее, что могло бы случиться с музыкантом, тем более таким эмоциональным, как Бетховен. Подступающая глухота вселяла в душу композитора глубокую тревогу. Сначала он не находил спасения от мучительного шума в ушах. В 1801 году в письме своему другу Вегелеру Бетховен писал: «В ушах шумит и гудит день и ночь… я влачу жалкое существование. Вот уже 2 года, как я избегаю всякого общества, потому что не могу сказать людям: я глух!.. Смирение, — какой жалкий исход! Но это единственное, что мне остается!» Стремившийся к людям, он начинает сторониться их.

В этих искренних признаниях мы слышим объяснение настроения написанной в это время сонаты «Quasi una fantasia»[7], известной нам сегодня как «Лунная соната». Вся его смиренная печаль слышится в первой части сонаты, но в последней части уже ощущается та сила, которая дает ему мужество противостоять судьбе. В этой сонате — сложное сплетение самых разных человеческих чувств: горечь одиночества, воспоминания, порой печальные, порой светлые, порой и те, и другие, словно бы слитые воедино, сомнения, мечты, вера в будущее, порыв.

Вера Бетховена в жизнь, в будущее, в победу добра поразительна. Трудно найти человека, которому бы судьба нанесла такой меткий, такой сокрушительный удар. Чтобы понять всю меру несчастья глухого композитора, можно сравнить его с ослепшим живописцем или бегуном, потерявшим ноги. Но Бетховен совершил чудо.

Спустя полгода он напишет тому же Вегелеру: «О, я обнял бы весь мир, без моего недуга! Моя молодость, я чувствую это, только теперь начинается! Мои физические силы крепнут как никогда, также и мой дух. Каждый день я все ближе подхожу к той цели, которую чувствую, но не могу описать. Только так я могу жить. Я не хочу покоя… Я схвачу судьбу за глотку, — совсем согнуть меня ей не удастся! О, какое счастье прожить свою жизнь тысячу раз!»

Этот великий подъем духа, эта победа над самим собой вылились в творения Бетховена, в которых выразилась вся его душа. Они написаны его кровью, и каждое из них — частица его жизни. В это время были написаны еще две фортепианные сонаты, балет «Творения Прометея», Третий фортепианный концерт, Вторая симфония, эпиграфом к которой могли бы служить его же слова: «О, какое счастье прожить свою жизнь тысячу раз!» Интересно то, что к этому периоду относятся первые эскизы Пятой симфонии, про начало которой он сам говорил: «Так судьба стучится в дверь».

О том, каким великим мастером он был, свидетельствуют слова его друга Вегелера: «Бетховен должен был выступить в Академии со своим концертом. За 2 дня до срока концерт был еще не готов. Только вечером этого дня он окончил последнюю часть. В передней сидело 4 переписчика, которым он передавал каждый исписанный лист отдельно. На следующий день на репетиции оказалось, что фортепиано настроено против духовых инструментов на полтона ниже. Бетховен велел немедленно перестроить струнные инструменты, а сам сыграл свою партию на полтона выше».

По предписанию врача весной 1802 года он поселяется в тихом местечке Гейлигенштадт, вдали от столичного шума, среди виноградников на зеленых холмах. Здесь он написал то трогательное по своей искренности письмо, которое известно всему мира как «Гейлигенштадтское завещание». Оно было написано 6 и 10 октября 1802 года и адресовано братьям. Полный текст этого письма я хочу привести на этих страницах:

«О люди, вы, считающие меня бессердечным, упрямым, эгоистичным — о, как вы несправедливы ко мне! Вы не знаете сокровенной причины того, что вам только кажется! С самого раннего детства мое сердце лежало к нежному чувству любви и доброжелательства; но подумайте, что уже 6 лет я страдаю неизлечимым недугом, доведенным неумелыми врачами до ужасной степени, и я, из года в год обманываемый в надежде на выздоровление, должен был примириться с мыслью о тяжелом недуге, излечение которого, вероятно, невозможно. При моем горячем живом темпераменте, при моей любви к общению с людьми, я должен был рано уединиться, проводить мою жизнь одиноко… для меня не существует отдыха среди людей, ни общения с ними, ни дружеских бесед. Я должен жить как изгнанник. Если иногда, увлеченный моей врожденной общительностью, я поддавался искушению, то какое унижение испытывал я, когда кто-нибудь рядом со мной слышал флейту, а я не слышал!.. Такие случаи повергали меня в страшное отчаяние, и мысль покончить с собой нередко приходила в голову. Только искусство удержало меня от этого; мне казалось, что я не имею права умереть, пока не совершу всего, к чему я чувствую себя призванным… И я решил ждать, пока неумолимым паркам угодно будет порвать нить моей жизни… Я на все готов: на 18-м году я должен был сделаться философом, это нелегко, а для художника труднее, чем для кого-нибудь. О божество, ты видишь мою душу, ты знаешь ее, знаешь, сколько в ней любви к людям и стремления делать добро. О люди, если вы когда-нибудь будете это читать, то помните, что были несправедливы ко мне; и пусть всякий, кто несчастен, утешится тем, что есть ему подобный, который вопреки всем препятствиям сделал все, что только мог, чтобы быть принятым в число достойных художников и людей. Вы же, мои братья, когда я умру, попросите профессора Шмидта