Деревянные волки - [12]

— А я, а мне, — тихо сказал он. — А сейчас придет Жора, нальет сто грамм, и вы согреетесь. — Он сделал шаг в сторону и очень быстро надел джинсы.

— А я, а мне, — издевательски повторила она. — Я хочу, чтобы налил ты. Или боишься?

— Тебя? С чего бы это? — Он подошел к ней. — Почему я должен вас бояться?

— Потому что я сегодня женщина без возраста. Сегодняшняя ночь, озеро и этот костер украли мой возраст, понимаешь?

— Понимаю, — ответил он. — Мне такое не грозит, я в этом вопросе нищий, у меня воровать нечего. Единственное, что попадает — я могу быть без мозгов.

Татьяна рассмеялась, жестом приказала разлить по стаканчикам вино и сказала:

— А теперь мы выпьем на брудершафт, до дна, за наше знакомство. Или это дно тебя тоже пугает?

— Нет. — Сашка откупорил бутылку. Разлил вино и повернул голову в сторону озера. — Они смотрят на нас из темноты, как в кино.

— Пусть, — шепотом ответила она. — Я лично никому ничего не должна.

— Я тоже.

Они выпили, и она поцеловала его в губы или он поцеловал ее — не помню.

Отойдя от костра, Татьяна переоделась где-то за машиной и, вернувшись, села на сложенный вчетверо спальный мешок. Возникла неловкая пауза, как будто после вина они, наоборот, стали трезветь.

Чтобы хоть как-то нарушить эту паузу, Сашка отыскал на брезенте самое большое яблоко и подал его Татьяне.

— Спасибо, змей, но я не ем яблок до Спаса, — сказала она.

— Ты веришь в Бога? — тихо спросил он.

— Нет, — ответила она, — просто женщинам, потерявшим маленьких детей, нельзя есть яблоки до Спаса. Так говорила моя бабушка.

— Извини, — сказал Сашка, — я не знал. — И добавил: — А знаешь, когда переспевшее яблоко падает.

— Оно обретает форму капли, — оборвала его Татьяна, — а потом разбивается о землю.

— Откуда ты это знаешь? — Голос у него дрогнул. — Это придумал я.

— Ты сам мне про это рассказал. Две недели назад.

Сашка вскочил:

— Ты ведьма, я не знал тебя две недели назад.

— Успокойся. Я пошутила. — Она взяла его за руку. — Сядь.

— Я пьяный, извини, — сказал он. — Я до сегодняшнего дня выпил столько же, а может быть, и меньше.

— Бедненький мой мальчик. — Она попыталась прижать его голову к груди. — Пьяненький мой ребенок, так хочется тебя пожалеть, что даже могу заплакать.

— Не надо меня жалеть.

В это время послышался плеск воды, крики, дикий хохот и мудрейшие ругательства в несколько колен.

— Давай с тобой отсюда убежим, — сказала Таня, не поворачивая головы.

— Зачем?

— Просто убежим, и все, и когда-нибудь пото-ом, — она почти пропела слово «потом» и снова взяла его за руку, — завтра утром вернемся. Убежим? Или уплывем?

Я догадывался, чем может закончиться это предложение — никто никуда не убежит и не уплывет, и к тому же — куда плыть, если озеро круглое.

— А хочешь, я тебе погадаю, — не успокаивалась Таня и провела пальчиком по его ладони. — Сорока-ворона кашу варила, малых деток кормила…

Мне показалось, что какая-то «мурашка» побежала от его мизинца к локтю, от локтя к уху. Может быть, я это придумал потом, некоторое время спустя, но тогда я видел, как он трясонул головой, и мне, в самом деле, показалось, что эта «мурашка» забежала ему в ухо.

— Глупенький, сегодня и завтра будет так, как я захочу, потому что я ведьма.

— Да иди ты! — Он снова отдернул руку. — Знаю я, какими вы бываете ведьмами — понапиваетесь сейчас и будете, как шаманы, с бубнами, голые всю ночь вокруг костра скакать.

— А может, мы повязки из белых лилий нацепим.

Я представил себе эту картину — все голые и в набедренных повязках водят хоровод вокруг костра и поют: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…» или «Наш паровоз вперед летит…».

В это время из темноты к костру вынырнул Славик, он прижимал руки к груди, как будто хотел сам себя обнять, и тряс головой:

— В воде тепло, на суше холодно, замерзаю, бля-я-я. — Кинулся к бутылке, налил, выпил, бросил в рот кусок сала и, не выпрямляясь, как в танце, пошел к костру. — Я получился крайний лишний. На ту сторону переплыл. «Танька! Танька!» Таньки — нету. Жорику говорю: бля-я-я, Танька утонула, с водолазами искать нужно. А он: спокойно, Слава, такие женщины и в воде не тонут, и в огне не горят. Наша Танечка, — говорит, — четыре года за сборную политеха выступала. Так и сказал: наша Танечка. А потом мне на ушко: Славик, давай, кто дальше нырнет — тот останется с Ольгой, а проигравший гребет обратно. Короче, разгоняемся, вместе в воду — бах! Гребу, бля-я-я, потемки кругом, какие-то рыбки об морду хвостами бьют, алкоголь лишний кислород жрет, глубины не знаю, где низ, где верх, перепутал. Выныриваю на середине, ну вру, вру — ближе, в небе звезды, кругом вода, и никого нет. Да еще какой-то хрен стал за ногу дергать. Рванул к берегу, как дельфин. На сушу вылез — зима. И нет никого, все на «елку» ушли. Озеро пешком обошел, пехотинец раненый. Два раза на коровьих «минах» подорвался. Измазался весь, в воду залез опять — утонуть не могу, потому что не тонет это.

У костра тихо и совсем неожиданно появился Жора:

— Слава, ты что, все озеро перенырнул, или как? Выныриваю — нет никого.

— Во-во. — Славик показал на него пальцем. — Начинается! Комедь! Я еще это вспомню.