Деревенская околица. Рассказы о деревне - [8]

— Старшего ко мне! Срочно!

Я бегом к нему, представляюсь:

— Командир отделения пекарни, старшина Кожевников.

— Вот что, старшина. Машины я у тебя забираю. Одну освободить немедленно, остальные чтоб через полчаса были на артиллерийских складах. Вопросы есть?

— Товарищ капитан, это невозможно. Согласно приказу подполковника Берестова, я обязан доставить муку и оборудование пекарни в новое расположение.

— А теперь слушай мою команду. Я, капитан Иванов, в силу сложившихся обстоятельств, отменяю приказ подполковника и учти, если последняя машина через полчаса не будет на складах, я тебя просто расстреляю, — и достаёт пистолет.

Вижу, он аж чёрный от усталости и глаза запали. Думаю, а ведь пристрелит. Что делать? Не выполнишь приказ подполковника — трибунал, не отдашь машины — пристрелит без трибунала. Попытался его усовестить.

— Это же хлеб. Без него тоже много не навоюешь.

— Да пойми ты, — говорит капитан, — немец прорвал оборону, его танки уже у нас в тылу. Если только я не подвезу снаряды на батареи, то из окружения не выйдет целая дивизия. Тогда и твой хлеб не понадобится. Учти, твоё время пошло, — и смотрит на часы.

Делать нечего. Мы с «хозяйки» сбросили оборудование, он сажает двух солдата и командует:

— Срочно на склады за снарядами!

У меня новая забота, — куда делать с муку? Как её уничтожить, чтоб не досталось немцам? И Господь надоумил. Рядом в лесу озеро, мы для пекарни из него ручной помпой воду закачивали в бочки. Вода хорошая, там на дне били ключи, а чтобы удобнее брать чистую воду с глубины, сапёры из свай и плах сделали что-то вроде эстакады. Вот туда я и погнал машины. По одной спятили, борта настежь, и более двадцати тонн муки в озеро и ухнули. Сердце кровью обливается, а что сделаешь? Еще тросом настил с эстакады сдёрнули, чтоб совсем концы в воду.

Капитан всё торопит, орёт, аж охрип: «Скорей, скорей! Мать-перемать!» В последнюю машину запрыгнул сам и погнал к складам, только успел крикнуть на ходу:

— Старшина! Если через час твой ЗИС не вернётся — уходите!

Легко сказать «уходите!» А на чём и как? Муку угробили, и остались втроём. Что делать? Тут ещё печёного хлеба много, куда его девать, не оставлять же немцам? И, как назло, ни беженцев, ни местных, оно и понятно почему, — немец уже бомбит городок.

Недалеко от нас жил дед, Ермолай Дмитриевич. Он часто к нам ходил. То огурчики, то помидорчики принесёт, а мы ему отдавали брак, хлебные крошки и мучную пыль. Витька сбегал к нему, и дед живо явился с тачкой, давай курсировать туда-сюда с хлебом. Смотрю, тут и его соседи со всех сторон бегут.

Ждём час, на душе муторно, уходить бы надо, а мы как привязанные. Уйдёшь — а вдруг за оборудованием придёт машина. Если ждать — вдруг она вовсе не придёт? Что тогда? Немец-то уже рядом, взрывы всё сильнее, аж земля дрожит. Послал я Ваню разведать, что да как? Смотрю — бежит назад.

— Дождались! Уходить надо, Федя. Немцы в городе!

Я хватаю документы, пятилитровую фляжку с хмелевой закваской вместо дрожжей, и только на выход, вдруг влетает во двор мотоцикл. Немецкий. Останавливается. А из него лезут два рыжих немца. Наглые, рукава как у мясников засучены по локоть, сами в касках, а в руках автоматы. Учуяли свежий хлеб, ржут и что-то по-своему лопочут. Увидели нас, заорали.

Один наставил автомат и загнал в угол, другой — пинком расхлебячил дверь в склад, а там полки с горячим хлебом. Заржал немец, набрал целую охапку хлеба и к мотоциклу. Что-то говорит нашему, а сами хохочут. Тот, что с нами остался, смотрит на нас и ухмыляется: «Иван капут! Москау капут!» — А сам, подлец, ширинку расстегнул и давай малую нужду справлять прямо в дежу с опарой. И это на глазах у нас. Представляете?

Я растерялся, а Ваня не выдержал и кричит ему:

— Ты! Мурло фашистское! Хлеб — это же святое дело. Что же ты его поганишь? А ещё высшая раса. Свинья ты после этого. Не понимаешь? Швайне, ты поганое.

Тот как услышал это «швайне», как крутанётся, как заорёт и только — «тэ-тэ-тэ» из автомата.

Смотрю, мой братик Ваня заваливается набок, а у самого глаза враз остекленели, а из груди кровь хлещет. Так головой и посунулся в дежу. Тухачевский на немца заорал, а тот, мерзавец, его дулом автомата в грудь и прижал к стене. Орёт что-то по-своему, зубы оскалил и аж визжит. У Витьки губы побелели и зубы чакают.

У меня с перепугу и от нервов коленки так и подогнулись, я и сел. Шутка ли, брата на глазах убили. Только чую, что сижу на поленнице дров. А дрова для растопки печей готовились долготьём, и чую, что мои руки сами собой хватают здоровенное полено, ноги сами собой шагают вперёд, и тут я размахнулся, да ка-ак шандорахнул немца по каске. Он и долой с катушек, каска с головы свалилась. Я в другой раз, уже по башке, — он дёрнулся и затих. Оно и понятно, я же два года был молотобойцем в кузне.

Немец у мотоцикла, что-то закричал и бежит к нам. Ну, тут уж Витька сообразил, — как кошка сиганул вперёд, сорвал с моего немца автомат, и только второй показался в дверном проёме, он его и прошил очередью. Тот завалился, как подкошенный.

Натворили мы делов. Что теперь делать? На меня нашло какое-то затмение, согласитесь, что не каждый день приходится убивать людей. Стал молиться, прошу Господа нашего меня простить за смертоубийство, а у самого слёзы текут и руки дрожат.