— Наличными двести тысяч.
— Двести тысяч.
— На миллион триста тысяч векселей, из трёх годовых.
Глаза у грека выкатились.
— Вы ж говорили: векселей на семьсот тысяч?..
— Я не знал, что за Леной полтора миллиона.
— После смерти.
— Я не хочу, чтоб вы умирали, но хочу иметь на эту сумму векселей.
Петропопуло вдруг раскрыл свои объятия.
— Ну, идите целоваться, — сказал он.
Анатолий почувствовал у своих губ потные, жирные щеки грека.
— Так вы согласны? — спросил он.
— Согласимся.
— Нет, — вы напишите.
— Да вы скажите, сколько вы хотите в год процентов?
— Тридцать тысяч.
Грек внезапно показал шиш.
— А это видели?
— Ну, вас к чёрту! Говорить-то с вами не стоит, — сказал Анатолий, опять подымаясь.
Грек схватил его за фалду.
— Двести тысяч чистыми и двадцать в год?
— Ладно. Пишите.
— Что писать?
— Письмо мне пишите. Согласен на ваше предложение и с своей стороны обещаю то и то.
— Да какой же смысл в этом документе?
— Не всё ли вам равно — пишите.
— Неверящий вы человек. Сейчас видно — судейский. Ну, да пусть.
Он взял листок бумаги и придвинул чернильницу. Анатолий вздохнул с облегчением.
«Ужели, ужели!» — подумал он, чувствуя, как радостно прыгает его сердце. И тут же ужасная мысль пришла ему в голову: «А вдруг надует!»
Но старик грузно сидел на стуле и, царапая пером по бумаге, послушно писал послание будущему зятю.
Когда письмо было готово, Анатолий внимательно перечитал, спрятал в карман и ещё раз облобызался.
— Надеюсь, папа, дело кончено? — спросил он.
— Да, но теперь подите к моей жене и скажите ей всё так, как будто вы со мной и не говорили.
Анатолий пошёл в сад. Солнце сияло ярче чем полчаса назад, воздух был легче и ароматнее, зелень красивее, небеса голубее. Очевидно, сама природа принимала непосредственное участие в торжестве товарища прокурора.
Гречанка сидела неподвижно на самом солнопеке. Она сложила пухлые ручки на животе и совершенно бессмысленно смотрела на куст олеандра, росший по ту сторону дорожки. Анатолий приподнял шляпу и попросил позволения сесть рядом.
— Сядайте, — певучим голосом сказала она и показала место возле себя.
— Вы знаете, madame Петропопуло, — начал Анатолий, — до чего я искренно предан вашему семейству?
Madame кивнула головой, чтобы подтвердить, что она это знает.
— Каждый день бываю я у вас, и с каждым днём всё более привязываюсь к вашему милому дому.
— У нас хороший дом, — сказала она и засмеялась, показывая большие кривые жёлтые зубы, из которых один был совсем жёлтый, потому что его делали в Одессе.
— Я так искренно и глубоко уважаю этот дом, — продолжал товарищ прокурора, что одна мысль о разлуке с ним тяготит меня.
— А вам не надо разлучаться, — подбодрила она.
— Я то же думаю, — подхватил он, — и потому я решаюсь войти в ваш дом близким человеком — примите меня.
Она немного подумала.
— Вам которую надо? — спросила она.
Он хотел было сказать: «всё равно», но спохватился и сказал:
— Лену.
— А! А я думала вторую.
— Почему же вторую? Елена Евстратиевна прелестна.
Старуха опять поморгала.
— А вы куда её увезёте? — спросила она.
— В Москву.
— Не люблю Москвы.
— Что ж делать. Я служу там.
— Вы не генерал, ещё?
— Нет. Но буду.
— У меня есть дядя генерал.
— Это хорошо, — подхватил Анатолий.
Опять замолчали. Гречанка смотрела на облака и обмахивалась сильно надушённым платком.
— Так как же, что вы скажете на моё предложение? — спросил он, удручённый молчанием.
Она перевела глаза с неба на него.
— Все мужчины, — заговорила она, — не понимают женщин. Женщина выше их, воздушнее.
Анатолий покосился на её фигуру, но ничего не сказал.
— Женщине более свойственно увлекаться. А между тем женщина сдержана больше. Ах, куда больше! Вы, я знаю, обманывать будете жену. Мужчины всегда обманывают. Это очень нехорошо. Как кончится медовая луна, так сейчас обманет.
— Я не обману, — возразил, морщась Анатолий.
— Не может того быть. Как же вы можете не обмануть, если вы такой же человек, как и все?
Она замахала руками.
— Знаю я, знаю всех вас. Ой, какие вы! Совсем Бог с вами!
Она поднесла к глазам платок и начала отирать выступившие слезы. Так как она имела обыкновение белиться и румяниться, то ручеёк слезинок прорыл целую грязную полоску вдоль всей щеки, размывая штукатурку. От брови тоже пошёл кверху синий крючок.
— Мне очень тяжело с вами говорить, — сказала она. — Как всякая мать, я понимаю, я очень хорошо понимаю, на что идёт дочь. Когда я выходила замуж, мне только что исполнилось пятнадцать лет, и я очень плакала, а все смеялись. А я теперь не смеюсь. Уж я знаю, что нечего смеяться. Ах, бедная моя Лена!
«Куда ни шло, поцелую ещё раз у неё руку!» — подумал Анатолий.
— Полноте, maman, — сказал он, — я люблю Лену и сделаю её счастливой.
В это время в кустах раздался лёгкий вскрик, и смущённая Лена выбежала и кинулась на колени перед матерью. Она так была взволнована, что даже заговорила по-гречески.
— Цо, цо, цо! — сказала мать. — Как ты его любишь, ах, как ты его любишь!
Через десять минут все пили в зале шампанское. Сам Петропопуло надел белый галстук и чёрный сюртук. Он радостно улыбался и говорил:
— Я не обману, не обманите вы.
Пришла Тотти. Её попросили тоже взять бокал. Она взяла. Но когда она узнала причину торжества, бокал чуть не выскользнул из её рук.
