Демон абсолюта - [21]

.

В Каире, озабоченном условностями и рангами, он помнил, иногда мучительно помнил, что Левант когда-то был миром его свободы. Он всегда бежал от социальных рамок или отвергал их. Больше всего на свете он любил свои бесконтрольные странствия по Англии и Франции, затем по Палестине, Сирии, Ливану; если его самая глубокая привязанность и была отдана Хогарту, то он лучше приспосабливался к своим рабочим на раскопках, к бывшим разбойникам, чем к людям респектабельным, джентльменам и генералам. Когда он вернулся в Англию на каникулы, он привез с собой Дахума и Хамуди, разместил их в своем прежнем бунгало студента[160], прежде одиноком; очарованный не столько их страстью к кранам с водой, которые они хотели увезти с собой в кармане, чтобы у них всегда была горячая вода, сколько миром Востока, который они несли с собой, и который был для него избавлением от собственного мира[161].

Пришел момент, когда молодости уже было недостаточно, чтобы оправдывать его оригинальность, часто агрессивную — особенно когда она не старалась быть агрессивной. Когда он переходил через Сирию, одетый, как араб, быть может, это был поиск не столько одиночества, сколько гостеприимства незнакомцев. В любом обществе, которое он не выбирал сам, он чувствовал себя — и сознавал это — чужаком. Чтобы быть чужим до конца, чтобы иметь на это право, он становился прохожим, странником, и тогда восстанавливалось его равновесие. Больше, чем равновесие: радость. Право, которое он, не вполне осознавая это, искал на Востоке — это право убежища. Там его чужеродность была законной. И он находился вне всякой иерархии. Восток стал для него в какой-то мере родиной, потому что это было место, где он чувствовал себя свободным.

Однако он знал о своей непоправимой слабости. И тем, что он надеялся найти в Аравии, была та вселенная, в которой он знал свою силу — вселенная, в которой человека могут сделать вассалом и оставить перед ним открытые сундуки с деньгами, вселенной, условности которой были для него несущественными и не связывали его, потому что были чужды ему. Люди, к которым он был привязан, освобожденные от левантинской размягченности и легковесности, становились способными к деятельности.

К тому же арабский мир, еще не различаемый им, который он мог лишь угадывать, как высокую фигуру в тени, искаженную и вытянутую, был предопределен талантом и ностальгией Доути. Для Лоуренса-подростка «Аравия Пустынная»[162] была настольной книгой; он написал письмо Доути, прежде чем отправиться в Сирию. Он не открывал Аравию, он узнавал ее. Среди общей путаницы она была порядком; религиозным порядком среди базарной толпы. Он остро чувствовал силу, присущую ее народу. Он узнавал в тех нескольких арабах, с которыми встречался, несравненный стиль, который одновременно придавали им храбрость, вера, праздность, бескорыстие и одиночество. Европеизированные левантинцы вызывали в нем большую антипатию, потому что он так чувствовал в арабах пустыни чистоту всего того, что первые утратили. Их преследовал зов абсолюта[163], с примитивной и все же оформленной силой, с героическим, диким и религиозным инстинктом — затерянным в глубине времен, связывающим древних семитов с животным, которое они любили или убивали, делал их охотниками, когда окружавшие их люди были связаны с растительным миром, с деревом, с посевами; которые бросали ниц своих пленных, ударив кулаком в затылок, и сдирали с них кожу заживо перед своим Богом сил. Последний зов глубин под этой турецкой империей, которая была всего лишь пеной, бродившей на поверхности.

Лоуренс не верил, что Турция может быть спасена или завоевана одной из великих наций Запада; тем более ее прежними христианскими провинциями; туранизм никогда его не интересовал: он мог надеяться лишь на Аравию. У арабского мира было позади яркое прошлое великих халифов, он располагал левантинской буржуазией в качестве управленческих кадров, агентов связи с Европой. Его офицеры показали свою стойкость: турки оказались неспособными разрушить их тайные общества. Лоуренс знал Аравию достаточно хорошо, чтобы воплотить в ней свою надежду, и достаточно мало для того, чтобы ничто не противостояло этому воплощению. Наблюдая агонию Турции, он загорелся идеей того же смешанного и мессианского коллективизма, чреватого победой, как Ленин загорелся идеей революции, наблюдая агонию царизма. Всякая абстракция, создающая человеческий коллектив — нацию, расу, клан — и наделяющая его судьбой, становится мифом: его Аравия была мифом[164].

Все это Хогарт знал, угадывал или подозревал. Но также он знал, что генералы в Лондоне, которым показывал письма Лоуренса, не могли поверить, что они были написаны двадцатисемилетним лейтенантом, и что военная «оппозиция», даже она, хвалила высадку в Александретте; он знал, наконец, что ни экстравагантность, ни непреклонная чистота Лоуренса не были, в конечном счете, беспредельными. Проказы молодого человека на его счет ограничивались заколками на его ночном столике, и ему это нравилось. Потому, что Лоуренс не мог служить иным начальникам, кроме тех, ценность которых уважал (ему было не занимать ни способности проскальзывать между пальцами тех, кто ему не нравился, ни страстной преданности тем, кого он принимал), потому что его относительная дикость сочеталась в нем с хитроумием — а его средства обольщения, когда он хотел их использовать, были велики — потому, наконец, что инстинкт всегда связывал его с людьми, которые могли определять его судьбу: его любил Хогарт, но также и Клейтон, и Сторрс. Когда генерал Хенли из картографической службы в Лондоне, где Лоуренс «выдумывал Синай»