Демон абсолюта - [19]

Однажды, очень ветреной ночью, когда Вулли страдал от приступа лихорадки, его все время беспокоил скрип жестяного флюгера, аккуратно вырезанного из консервной банки и прибитого Лоуренсом к шесту его палатки. Хогарт, вернувшись в Каркемиш, обнаружил, что его спартанская комната в доме украшена бантиками, шелковыми розовыми ленточками, по всем углам разбросаны пузырьки от духов, а у изголовья — розовые подушечки для булавок и бессчетное число заколок для волос, «чтобы он чувствовал себя как дома»[150]…

В Каркемише Лоуренс часто носил пояс, какой носят арабы, находящиеся в поисках жены[151]; он еще не одевался, как бедуин, но, по крайней мере, вечером сменял свои шорты и рубашку цвета хаки на куртку с золотом и серебром, купленную у знаменитого вора. Он знал, насколько ставилась под подозрение его дружба с Дахумом (как утверждал Вулли, напрасно); он заставил считать ее еще более подозрительной, взяв Дахума за модель фигуры, которую изваял, чтобы украсить вход в дом[152]. Вулли был достаточно умен, чтобы разгадать в Лоуренсе непреодолимую оригинальность; но он видел во всем этом, как и в его равнодушии к женщинам, как и в его жажде высмеивать других, признак того чувства, которое было чуждо ему самому, не столько тайну, сколько то, что он называл «глубокой незрелостью»[153].

Эти особенности Лоуренса было достаточно связаны с его чувством юмора, чтобы их могли приписывать исключительно этому; но каждый, кто узнавал его на самом деле, уже не обманывался на этот счет. Чем ближе его товарищи знали его, тем больше чувствовали в нем что-то глубокое и неуловимое. Глубинное и тревожащее, и юмор иногда бывал симптомом этого, но явно не причиной.

Поверхностная форма этого юмора, в те времена не столь известная, нам знакома по мультфильмам. Лоуренс рассказывал о своей дуэли с курдом, который напал на него во время первого путешествия в Сирию: «Я шел через дикие горы, когда встретил огромного курда с жестоким взглядом, который меня увидел и промахнулся; это его разъярило. Я прицелился ему в мизинец и легко ранил. Пока он думал, я подошел к нему, вынул платок, перевязал ему палец, завязал красивым бантиком и похлопал по спине, чтобы показать свою добрую волю, потому что мы не могли объясниться на общем языке. Потом мы разделили несколько моих монет и спустились через горы рука об руку».[154] Но Микки-Маусу неведомо противоречие между инстинктивной улыбкой, почти смиренной, и иронической намеренной усмешкой; между простым руководителем строителей в полдень и переодетым студентом, вечером читающим Мэлори в позолоченной куртке, купленной у вора; между тем, кто носил платье бедуина и тем, кто был настолько равнодушен к очарованию романтики и настолько скрытным, что вернул карту Сирии, запятнанную кровью после его второй встречи с грабителями-курдами, тому, у кого ее одолжил, с извинениями, но без объяснений; между тем, кто был равнодушен к любым половым вопросам и тем, кто позаботился о том, чтобы довести двусмысленность своих привычек до грани скандала.

Как и агрессивность по отношению к столь многим вышестоящим лицам. Одному из них, когда тот заговорил, что в Синайской пустыне может оказаться недостаточно воды для экспедиции на верблюдах, обратившись к опыту американских исследователей, подтверждавших, что они остановили там свой караван, Лоуренс, который знал источники той местности, ответил лишь одно: «Наш проводник там вымыл себе ноги», — и не только с юмором[155]. Более того, когда он развлекался с другом, спрятавшись за ширмой и считая генералов, которые направлялись на конференцию в генеральный штаб, он был в восторге, когда насчитал их шестьдесят пять, когда его товарищ насчитал всего шестьдесят четыре. Враждебность, которую он испытывал к офицерам, была, во-первых, того рода, которую обычно испытывают по отношению к ним интеллектуалы. Большинство из них он упрекал в том, что они путают звание и ценность человека, заставляют подчиняться себе, намеренно приписывая субординации значимость личного превосходства. То, что полковник выше капитана, казалось, не значило для него ничего, кроме того, что он занимает более высокую должность.

Когда его диплом о крепостях крестоносцев привел его к изучению военных вопросов, он обнаружил очень живой интерес к проблемам стратегии, зная, что дарования стратега — это [пробел], научившись у Наполеона тому, что «война — это простое искусство; там все дело в исполнении»[156], через его посредство он приблизился к той тайне, которой они окружали свое знание, к той маске техничности [пробел], которую они добавляли к нему. А главное, он придавал человеческой жизни высочайшую ценность, какую обычно придают ей те, кто отказывается оберегать свою, и это недоразумение разрешается просто: для них священна всякая человеческая жизнь, за исключением их собственной. Ответственность, которую налагает командование перед лицом смерти, носила в его глазах, хоть он и не отдавал себе в этом отчета, почти религиозный характер. Несомненно, он считал истинного командира, того, в ком величайшая предусмотрительность соединяется с величайшей энергичностью, одним из самых высоких типов мужественности. Офицер, недостойный своего чина, не был в его глазах неспособным, он был обманщиком. Чувство, схожее с тем, что испытывают те антиклерикалы, которые упрекают священников в том, что сами они — не святые. И еще одно противоречие: Лоуренсу все же было известно, что военное командование порождается требованиями войны, а не морали; и, если оно требует от каждого офицера, чтобы он был достоин того, что ему доверены жизни солдат, то солдат у него и в самом деле много…