Демон абсолюта - [17]

Вулли замещал Хогарта. Однажды во время его отсутствия, вследствие стычки между рабочими с двух объектов, немцы приказали выпороть одного из людей Лоуренса. Тот явился к начальнику немецкой делегации, Контцену, требуя, чтобы инженер, ответственный за это, принес публичные извинения. Контцен нашел это неплохой шуткой. «Иначе, — сказал Лоуренс, — я возьму дело в собственные руки». — «То есть?» — «Найду вашего инженера, отведу в деревню и прикажу выпороть». Контцен знал, какое влияние молодой англичанин имеет среди рабочих, и что выпоротый человек был невиновен: извинения были принесены. Лоуренсу было тогда двадцать четыре года[139].

Когда турецкий губернатор вилайета отказался сдержать обещания, данные работникам на раскопках, Лоуренс спросил: «Какие из турецких ругательств самые оскорбительные?» Хамуди рассказал. «Пойдем со мной». За пять часов, которые длился путь, Лоуренс бормотал сквозь зубы эти два слова, по временам спрашивая, достаточно ли хорошо его произношение, пока оно не стало достаточно хорошим. Их с церемониями ввели во дворец. Там Лоуренс пришел к губернатору и, указывая на него пальцем, неустанно повторял два ругательства. «О Хамуди, брат мой, — сказал губернатор, — убери от меня эту угрозу, я сделаю все, что он хочет».[140]

В подобных приключениях, где блеф настолько сочетался с храбростью, Хамуди и все рабочие-арабы узнавали одного из своих. И, может быть, самое глубокое влияние Лоуренса на рабочих исходило не от его находчивости, не от технических навыков, не от его стойкости, даже не от его религиозного чувства справедливости, но от того дарования, которым он обладал — не будучи им равным, быть похожим на них. Бедный, абсолютно бескорыстный, щедрый до незнания пределов своей собственности, предпочитающий тот поиск абсолюта, который является самой душой ислама, очень смелый, отличный стрелок, равнодушный к самым редким винам, но любитель хорошего кофе, знаток ковров (которые раздаривал, как только получал), страстно увлеченный генеалогиями и диалектами, уверенный в превосходстве арабского языка Хиджаза над языком Египта так же, как француз ставит язык Расина выше языка Понсон дю Террайля, способный в качестве наказания за простительную провинность рабочего мгновенно намекнуть на скандальные выходки его деда, Лоуренс если не стал арабом, то, по крайней мере, больше не был среди них чужим. Людям нравится больше, чем принято считать, признавать и даже чувствовать превосходство, если это чувство братское.

Это было совсем не то, что обычно считают добротой, во-первых, потому что поддразнивание, иногда жестокое, не было чуждо ему (но лишь по отношению к равным и вышестоящим), а во-вторых, потому что его поведение не имело тех черт, которые неразделимы с общепринятым понятием о доброте. Оно скорее было похоже на христианское милосердие — и, возможно, на всякое подлинное милосердие[141] — сознание братства по жалкому уделу. Не народ царствует в делах сердца, но отчаяние.

Лоуренс проявлял по отношению к любому, кто был в зависимости от него, глубокую неспособность к презрению. По отношению ко всем слабым. Дети в школе Джебейля любили его, потому что он умел чинить их игрушки, но также потому, что он, казалось, говорил с ними, как с большими. Он привел своего брата, в возрасте [трех?] лет, посмотреть на статуи в Эшмолине. «Они живые?» — спросил испуганный ребенок. Вернувшись домой, Лоуренс разбил у него на глазах одну из статуй, чтобы он больше не боялся[142]. Его отношения с женщинами были своеобразными, потому что он видел в них не женщин, а индивидуумов, что часто ощущается как попытка сорвать с них украшения. Доверять — а это совсем не то же самое, что полагаться — было, возможно, существенным [пробел] его натуры, и определенно одним из самых постоянных средств воздействия. Отсюда смутное право требовать от всех не то, что ему было бы наиболее выгодно, но то, что каждый требует от самого себя в лучшие свои минуты. Во время одного из путешествий, которое он предпринял вместе с Хамуди, его свалил тиф. Турецкие власти распорядились, чтобы его вынесли из дома, где они вместе жили. Положение Лоуренса казалось критическим. Они боялись, что, если европеец умрет, его товарища обвинят в том, что он его отравил, и они будут нести ответственность. Хамуди отказался. Вся деревня пришла умолять его, чтобы он смирился. Хамуди был не тем человеком, который испугался бы всей деревни. «Ничего не бойся, — сказал ему Лоуренс, когда пришел в сознание, — вот письмо для моего отца, где я пишу, что, если я умру, ты тут ни при чем». Хамуди так хорошо выходил Лоуренса, что привез его в Алеппо если не выздоровевшим, то, по меньшей мере, вне опасности. На следующий год Лоуренс привез его в Оксфорд. Хамуди прогуливался там в скромном бедуинском наряде. Их останавливали, чтобы сфотографировать; Лоуренс отказывался.

— Что мне предлагают эти люди, а ты отказываешься?

— Дать тебе денег, чтобы они тебя сфотографировали. Ты мог бы уже стать богатым.

— И ты отказываешь им?! — рассердился Хамуди. — Ты притворяешься моим другом и спокойно говоришь, что хочешь помешать мне стать богатым!