Демон абсолюта - [16]

Он предполагал, что не единственный предложил бы высадку в Александретте. Но он не собирался ждать исполнения в Каире. Высадка привлекала его сначала, потому что она вынудила бы арабов к восстанию. К восстанию тем более срочному, что оно позволило бы двинуть англо-индийский отряд в Басру, по направлению к Багдаду, в завоеванные местности. Случай участвовать в нем — а не только предлагать из бюро планы высадки, управляя картографической службой армии — представился, и он не мог допустить, чтобы этот случай прошел мимо; четыре дня спустя он снова писал Хогарту:

«Киликия во что бы то ни стало: я боюсь только просить слишком многого. И Алекс. с военной стороны — узловой пункт всего дела.

Кстати, чтобы протолкнуть это дело, если сможете, вам, наверное, полезно будет знать, что мнение здесь и в Индии очень благоприятное. Только с родины нас тормозят.

Арабские дела и впрямь летят в трубу. Я никогда не видел, чтобы что-нибудь так бесславно запарывали. Выть охота — у нас ведь потрясающий шанс.

Поэтому пробивайте А., если сможете; по-моему, это единственное, что нам остается».[130]

Глава II.

Его отъезд[131] в Кунфиду был не таким верным делом, как считалось. По многим причинам, и среди первых — его личность. Молодой человек двадцати семи лет, которому на вид нельзя было дать и двадцати пяти; маленького роста, совсем не широкий в кости, с женственным лицом, несмотря на сильную челюсть карикатурного англичанина — сплошь подбородок и зубы — но, вместо сухих губ, обычных для такого типа лица, широкие губы кхмерских статуй, которые то по-детски расплывались в инстинктивной улыбке до ушей, то их уголок опускался в намеренной усмешке, ироничность которой, казалось, была адресована как окружающим, так и ему самому. Вечно без шлема, жесткие ярко-светлые волосы взъерошены; почти всегда без ремня. Небрежный внешний вид — та небрежность, тайна которой известна лишь англичанам, которая не только не придает внешности более низкий класс, но кажется преднамеренной, как маскировка, и не исключает чистоплотности[132].

К тому же он легко переодевался, часто расхаживая по типографиям или картографическим бюро босиком, в одежде бедуина[133], что его функции скорее извиняли, чем навязывали. Мало говорил, с юмором, или точно и внятно, неторопливым, низким голосом[134]. Больше слушал, чем говорил, с напряженным вниманием. Никогда не вступал в споры: выражал свою точку зрения, выслушивал ответ и улыбался, но не отвечал. Создавалось впечатление, что он никогда не говорит, о чем он думает. Но он придумывал неожиданные шутки, которые казались внезапным появлением кого-то другого, как его манеры оксфордского профессора, казалось, не принадлежали тому романтическому бедуину, что был способен исправить по памяти неточные карты местностей, через которые проходил. Как в Оксфорде, он внушал любопытство всем, кого не раздражал.

Его очевидные дарования — восполняли ли они в нем то своеобразие, которую часто называют экстравагантностью? Самым явным была его сила воли. Эта воля, настойчивая, иногда неистовая, как бывает у людей маленького роста, в которой его ирландский юмор не мог замаскировать горечь — когда она не была связана с его личностью? По многим свидетельствам, которые кажутся невероятными, она была почти нечеловеческой: в девять лет[135], повредив ногу в драке на перемене, он вернулся на уроки, опираясь на стену, и оставался до конца уроков два часа; приятели отвезли его на велосипеде домой, где удивленный врач констатировал перелом. Одна из рек Оксфорда[136], протяженная часть которой находилась под землей, считалась несудоходной: он дошел на лодке до ее истока. Из Джебеиля, где на каникулах он продолжал изучать арабский, он вернулся в Каркемиш к условленному дню, проделав пеший переход по заснеженной Сирии, на что не отваживались даже местные жители. Во время исследований Синайской пустыни он однажды ушел без проводника, отстал от верблюдов, но отыскал дорогу; в Акабе, когда турецкий губернатор запретил посещать Фарон, он сделал плот из канистр и добрался до острова; изгнанный на следующий день из округа, он скрылся от конвоя после шести часов пути по пустыне, сделал переход на сто шестьдесят километров по неосвоенной местности и закончил путь в Петре.

Стойкость — лишь самое элементарное качество командира. Должность, которую поручили Лоуренсу, когда Британский музей предпринял раскопки древней столицы хеттов под руководством Хогарта, была должностью мэтра Жака[137] — нужно было одновременно ассистировать, фотографировать, копировать надписи, охранять статуи и, главным образом, контролировать строительные работы. Задача эта считалась нелегкой. Раскопки, очень обширные, находились рядом с тем местом, где немецкие инженеры строили железную дорогу в Багдад: потасовки, бунты, драки шли постоянно[138]. В ходу там был кнут, как в турецкой армии. Лоуренс взял бригадиром главного из вождей разбойников в округе, Хамуди; складывал деньги для оплаты рабочих в открытые ящики, которые доверил охранять ему же. Он стал наполовину инженером, чтобы ставить на рельсы вагонетки, наполовину врачом, чтобы лечить рабочих. Он спал рядом с ними, вечерами слушал их бесконечные истории. Он знал каждого из них не как рабочего, но как личность. Хамуди, любознательному в религиозных вопросах, как все арабы, он переводил Евангелие от Марка. Он охотно говорил со всеми об исламе. Он, к всеобщему ликованию, устроил «водяные горки» на Евфрате. Он внушал им сознательное отношение к тому, чем они занимаются, и к их находкам (за каждую найденную вещь полагалась премия), которые приветствовались салютом и влекли за собой пиры соответственно их важности. Ту работу, которая никогда не была для них ничем иным, кроме формы рабства, Лоуренс превращал в игру или утверждал ее достоинство. Когда из-за недостатка в деньгах работы пришлось приостановить на шесть недель, рабочие решили продолжать: им заплатили, когда пришли деньги.