Демон абсолюта - [18]

— Да, ты будешь богатым, куда богаче, чем любой в Каркемише. А я кем тогда буду? — Лоуренс помолчал и сказал: — Я буду поводырем, который водит по улице обезьяну[143].

Хамуди понял его.

«Нет ничего из того, что делаем мы, чего он не мог бы делать лучше, — говорил Дахум. — Мы любим его потому, что он любит нас: он наш брат, наш друг и наш вождь».[144]

Достоинства, которых требовала его служба в Каире — обработка данных разведки, картография, типография, дневник передвижений турецкой армии, допрос подозреваемых, осуществление связи между такими разными организмами, как флот, Интеллидженс Сервис и египетская разведка — казались совсем иными, чем достоинства вождя клана. Очевидно, здесь плодотворность его работы была основана на других дарованиях.

Прежде всего, уникальная топографическая память. Это благодаря ей он успешно восстановил в Лондоне карту Синайской пустыни. Ребенок, который в окрестностях Оксфорда поднялся по течению подземной реки, имел склонность к картам; когда Лоуренс обошел пешком всю Сирию, он изучал ее структуру не как путешественник, а как картограф, к тому же исключительно даровитый, что так часто помогало ему завершать, обращаясь только к своей памяти, неполные карты, которые приносили ему. Дар тем более поразительный, что проявлялся перед профессионалами.

Еще одно из королевских дарований ума — делать внятной любую путаницу, которую он [изучал —?]. Ньюкомб был разочарован, когда Лоуренс и Вулли присоединились к нему в Синайской пустыне, потому что ожидал встретить «двух выдающихся ученых», к которым адресовался в письмах, но его взгляды изменились в первый же вечер: слушая Лоуренса, он почувствовал, что постиг Исход — а ведь он уже исследовал его исторические места и читал основные труды, посвященные ему; Янг после трех дней в Каркемише, прибыв в Индию, сообщил офицерам в полку, что «там есть один человек, о котором еще заговорят».[145]

Он перевернул перспективу военной архитектуры Леванта[146] в области особенно запутанной; за шесть недель объединил данные разведки, относящиеся к Синайской пустыне, в то время как считалось, что для этого необходимы многомесячные исследования[147]. Предложение высадки в Александретте, исходившее от младшего лейтенанта, было неуместным, но именно его представили генеральному штабу в Лондоне противники экспедиции в Галлиполи, и Китченер на тот момент присоединился к ним.

К тому же — исключительная быстрота ума: один из египетских шифров был разгадан турками, Лоуренс за одно утро сочинил новый. Эта быстрота иногда не обходилась без блефа: за одну неделю он, казалось, стал разбираться в типографских вопросах[148], но его сотрудники не знали, что он интересовался печатным делом уже несколько лет, мечтал жить и печатать стихи в ручной типографии вместе с одним из друзей; для того, чтобы окрашивать переплеты книг, которые он собирался печатать, он привез раковины мурекса из Тира. Но он действительно обладал чувством механизмов и страстью к ним, редкими среди интеллектуалов, чувствуя себя так же свободно, когда печатал карты, как когда чинил игрушки и вагонетки, когда конструировал «водяные горки». Его склонность к гипотезам и ереси в той мере, где они подлежали проверке, которая заставила его разработать свою дипломную работу до мельчайших, но неопровержимых открытий, как то, что норманнские бойницы копировались сарацинами, применительно к работе с механизмами стала инстинктом и жаждой совершенствования.

Равнодушие к приказам, которые казались ему нелепыми. Печатание карт остановилось за недостатком деталей, которые могли найтись в арестованной немецкой типографии, но было запрещено брать их без утверждения из Лондона; Лоуренс выкрал их и вернулся с улыбкой: «Это не составило труда».[149]

Турецкие карты Сирии, изготовленные немцами на турецкой территории, были лучше, чем карты египетских служб. Лоуренсу принесли те, что нашли у пленных: после этого ему поручили вести дневник передвижений турецкой армии, ему доверили допрос важных пленных или подозреваемых. Его арабский был далеким от совершенства, но он изучил различия в диалектах; и, узнавая по диалекту пленного, откуда он родом, Лоуренс начинал допрос, осведомляясь, что нового у видных людей в его городе.

Бескорыстие: он стремился к успеху, но не к тому, чтобы признали ту часть, которую принес в этот успех он сам.

Способность изучить все операции, которыми он распоряжался, с точки зрения тех, кому он их доверял; наконец, чувство юмора.

Но, несомненно, эти дарования не были бы настолько плодотворными, если бы не были поставлены на службу тому духу, что проявлялся со времен Каркемиша — вовлекать лично каждого в общее дело, внушать ему ответственность перед самим собой, убеждать его, что исход войны зависит от той карты, которую он изготовит, от той информации, которую он добудет.

Однако если за ним следовали и его любили, то большая часть его коллег, хотя и признавала в нем вместе с Вулли «обаятельного и заметно одаренного малого», отказывалась, в сущности, принимать его всерьез.

Конечно, ни один ассистент на всех английских раскопках не отличался такой эффективностью работы, как он. Его память была такова, что когда один фрагмент надписи на вазе совпал с другим, найденным месяцы спустя (а таких фрагментов были сотни), он сразу же нашел первый; но зато в инвентарном списке скульптур он заменял описания юмористическими намеками, не понятными никому, кроме него. Он превратил скучнейшую работу по расчистке завалов в состязание между командами, и она заканчивалась быстро, как никогда; но бывали дни, когда Вулли обнаруживал, что рабочие собрались в кружок вокруг Лоуренса, рассказывая истории, обсуждая диалекты или родословные; и, когда он в изумлении приближался, Лоуренс с улыбкой спрашивал: «Что-нибудь не так?»