I
В противовес союзу реальности и течения времени к старости, которые жизнь с каждым днем все тягостнее навязывает каждому человеку, всякая эпоха ищет свой миф о Геракле, легендарной фигуре, которая властвует над уделом человеческим (и которая при этом всей своей эмоциональной мощью обязана лишь тому, что, в конечном счете, побеждается им). Судьба Наполеона своим влиянием, которым пользовалась больше столетия в глазах публики, по меньшей мере, так же обязана воплотившейся в нем прометеевской стихии, как и военным успехам Бонапарта: ведь успехи Веллингтона также были крупными. После смерти Императора не было ни персонажа, ни легенды, которые снова соединили бы подвиги Геракла и костер в глубине сумерек.
Но, за отсутствием Геракла Фарнезе[1], наша эпоха имеет в распоряжении более мелких людей, подобных танагрским статуэткам[2].
Если Наполеон так скоро стал легендой, то потому, что он позволил мифу воплотиться, и потому, что воображение современников требовало воплощения. Достаточно курьезным был бунт чистого воображения — оно создало серию персонажей, которые в целом были, подобно кокеткам, маркизам или слугам старинной комедии, условными персонажами; но сами по себе они поддавались индивидуализации. Это были Сыщик, Преступник, романтический Бандит; это был, в меньшей степени, Шпион, и особенно Шпионка; это была Проститутка. Кинематограф жил этими несколькими абстракциями, в воплощениях более многочисленных, чем индийские боги, и эта жизнь была бы более поучительной, если бы цензура не искажала игру воображения.
Создание Сыщика наиболее показательно. За ним не стоит такая же четкая фигура, как фигура Далилы[3] — за шпионкой. Он обладает очарованием тайны и, в определенной мере, героизмом в прямом смысле этого слова, потому что ставит свою жизнь на службу справедливости. Если он служит одной лишь полиции, его очарование падает: Шерлок Холмс — не полицейский. Он разгадчик тайн, маг; тайны эти тем более смутны оттого, что обычно запятнаны кровью. Тайне он противопоставляет свою технику разгадывания. Люди удивляются, что ни один полицейский роман, каким бы легким для усвоения он ни был, не имел крупного успеха — такого, который показывал бы, что воображение современников действительно затронуто — по сравнению с мифическим Сыщиком и мифическим романтическим Бандитом: но один из них — человек, свободный от наших интеллектуальных условий, а другой — свободный от условий социальных, и каждый черпает силу лишь в реализации этого освобождения: противник Сыщика — не убийца, а тайна; противник романтического Бандита — не Сыщик, а социальный мир, повседневный мир. Если они противопоставлены друг другу, то они не более чем два игрока в шахматы и теряют тот характер, который тянет их к мифическому действу[4].
Обычно предполагается, что Сыщик порожден успехом неких сыщиков, которых литература наделила романтическим очарованием. Но изучение показывает — ничего подобного: никогда не существовало детектива, похожего на Дюпена[5] или на Шерлока Холмса; никогда ни одна полиция мира не применяла методы героев романа; никогда ни один преступник не был пойман ни одним полицейским благодаря этим методам.
Не то чтобы эти методы обязательно были неэффективными: опыт показывает обратное. Но, в той мере, в какой существуют методы полиции, они всегда радикально отличаются от них.
Организация крупных полиций в наши дни далеко не секрет, а объект преподавания. Более того, успех полицейских романов позволил издавать мемуары шефов различных служб национальной безопасности и почти всех служб контрразведки. Полицейские методы не аналитичны, разве что в самой малой мере. Часть из них строго научна: например, антропометрия[6], принятая [пробел] лет назад всеми крупными полициями мира. Другие методы, и на них действительно основана вся полиция, носят статистический характер.
Полиция строится не на расследовании, а на доносах. Она ценится исключительно по организации своей сети осведомителей. Если ее техника совершенствовалась, то ее концепция мира не менялась с XV века. Так, полиция признает, что существуют «опасные классы», как известно сейчас о существовании «преступных каст» в Индии. Эти классы смешиваются с другими — грабители не могут грабить среди себе подобных — но формируют нечто вроде масонства, со своими предпочитаемыми связями и иногда — со своим языком. Есть в этом и более сильная мысль — о том, что положение вне закона становится родиной, как становятся почти все запретные страсти.
Если незаконность сама создает свою среду, то достаточно ее разведать, «разложить изнутри» — разумеется, не затем, чтобы предотвратить всякие преступления (когда же полиция предотвращала преступления?), но чтобы, в конечном счете, найти тех, кто их совершил. Также исчезает крупнейшее препятствие, которое может встретиться полиции: невозможность следить за каждым. И служба безопасности, действительно, неэффективна, если не встречается со «средой»: политическая полиция эффективна лишь потому, что существует среда революционеров; когда революционный дух распространяется по всей стране, доходит до прежде равнодушных людей, полиция теряется, как дитя в лесу. (Кроме того, чтобы она растерялась, бывает достаточно, если один из главных осведомителей — на самом деле революционер, как видно по делу Азефа
