Демон абсолюта - [5]
Раньше чудесное существовало со всей очевидностью (что может быть более очевидным, чем существование рая?), но туда никто не мог пойти. Существовало и чудесное чуть более низкого порядка: воображаемые земли, которые простирались за пределы ислама. До них добраться было почти так же невозможно, как и до рая, и их легенда, со времен «Письма пресвитера Иоанна»[41] до рынков пряностей[42], передавалась и исподволь приукрашивалась перед базарной толпой продавцами трав и укрепилась в народных мечтаниях.
Связь между чудом, самым глубоким, религиозной фантастикой, затрагивающей душу, и менее значительной химерой о воображаемых странах налицо: в Земле пресвитера Иоанна текут четыре реки, берущие исток в раю. Поскольку эта окраина небес занимала воображение людей, настоящие дальние страны почти не шли в счет: как и подлинные события, они принадлежали к серой области, банальной по сути своей. Порденон слушал распятую служанку так же, как слушал бы одну из кающихся, попавшую в темное дело, и пересек всю Азию, как Бургундию; Рюброэк[43] и другие великие путешественники средних веков вели себя точно так же. Не то чтобы они были нечувствительны к живописности зрелищ или мест; но отдаленность этих мест (которую, однако, они могли почувствовать физически, ведь их путешествия длились годами) не имела для них никакого поэтического очарования, никаких особенных черт. Марко Поло прибыл в Хань Чу[44], который был почти тем же, что сейчас представляет собой Нью-Йорк в глазах коммерсанта, и ничего иного в нем не видел. Он куда менее взволнован — он, первый белый человек, увидевший столицу Сунь[45] — чем какой-нибудь из наших туристов перед императорским дворцом в Пекине. И когда он описывает съедобного единорога и поющее дерево (которых никогда не видел, ведь каждый знает, что их обнаружили в Персии), то описывает их так же, как фонтан или как то, что затмевает для него все — систему канализации Хань Чу. Поющее дерево, которое можно увидеть — всего лишь необычный платан… То, чего не видели — чудесно, а то, что видели — нет; как пейзаж, так и событие требуют нескольких веков, чтобы реальное могло стать чудесным.
До XVIII века путешественник, отправляющийся в Каракорум или в Пекин, путешествовал так же, как мы по своим провинциям, как путешествуют наши миссионеры, в которых тверда вера в глубокую общность всех людей: он наблюдает и пытается понять. Но в XVIII веке появляется любопытное отношение: путешественник ждет от чужих народов откровения, а вернее, ждет тайны. И человек оседлый тоже убежден, что в этих краях есть то, что он может открыть или чему научиться. Мифы, поступки, способы мышления, которые до этих пор были связаны с грядущим или потерянным раем, начинают переходить на дальние страны. Нескольких текстов Буганвиля[46] было недостаточно, чтобы оправдать «доброго дикаря», который основывается на них; и задаешься вопросом, откуда возник китайский мудрец, внезапно выскочивший из-за кулис в книгах философов: явно не из посольств, тем более не из книг иезуитов.
Это одна из любопытных черт человеческого духа — желание локализовать свои желания и мечты. Тибет сегодня — не так давно определенно был — самое потаенное место в мире, и его превратили в страну чудес для всех, кто через него проходил; также мужчины предпринимают занятное путешествие, следуя за мифом сексуальной свободы на острова, куда ведет их мечта. В немалой мере романтизм местности также вышел из локализации желания: тропический лес, усеянный цветами (на самом же деле он состоит из мрачной зелени, и цветов там куда меньше, чем весной в лесах Европы) — иллюзия почти всеобщая.[47]
Эта локализация желаний достаточно отличается от средневековой и детской тоски по стране Кукании[48]; и она была достаточно отшлифована за два века. То, что составляло ее основу, пришло к концу XVIII века: в представлениях человека, рожденного христианством, оно сменилось философией Просвещения, не иным представлением о человеке (как ислам заменил христианство в византийских колониях), но всего лишь методом исследований, приложенным к тому, чтобы выработать это новое представление. Несомненно, в первый раз человек стал гипотетическим.
Для грека быть человеком — значило быть греком; для римлянина — римлянином; для христианина — христианином. Вопросов быть не могло: скиф — это ущербный грек, сириец — ущербный римлянин, а язычник — ущербный христианин. Это отношение сохранялось до XVIII века, и каждый был убежден, что готическая статуя — творение скульптора, который вознамерился создать статую греческую, да вот, бедняжка, не сумел. (Христианство, расставшись с Возрождением, узнало область высоких ценностей превыше себя — Античность. Но оно не ищет в ней более существенного отличия, чем братство). То, что белый человек ставит под вопрос свою систему ценностей, заставляет его сравнивать ее с воображаемыми ценностями дальних стран, существования которых он желает, придавать ценность тем сферам, которыми владеют только чужие народы — метафизическое чувство Индии, сексуальное — Мексики, буддистское чувство единения — не потому, что он ставит их так же высоко, как говорит, а потому, что лишь надеется аннексировать то, что несет в себе чужая культура, не лишившись своей. (В этом, кроме того, есть что-то зачаровывающее — быть на волосок от метаморфозы…) Таким же образом конец имперской эстетики XVII века развязал наше жадное стремление ко всем искусствам, а конец «классико-христианской» концепции человека — жадное стремление ко всем человеческим силам.
