Демон абсолюта - [7]

IV

Но то же самое, что побуждало западный мир к стабильности, вело его к завоеваниям. Одна из обычных интерпретаций истории предполагает, что Запад, должно быть, унаследовал свою завоевательную мощь от Римской империи и германских племен; но эта мощь, очевидно, более серьезно была воплощена в Сиди Окба[52], чем в Штауфенах[53], в Тимуре[54], а не в христианских рыцарях Никополя[55]. Чехар-Баг, Елисейские поля Исфахана, был спланирован, когда Париж состоял из одних переулков, и ни в каком отношении Версаль не был выше, чем императорский дворец Мин[56]. В XVIII веке европеец начал всюду одерживать победы. Чтобы какая-нибудь колония, в Индии или в Китае, могла существовать, достаточно было, чтобы европейская эскадра в Индии или в Китае была сильнее, чем китайская или индийская армия; и чтобы эта колония не могла существовать — чтобы японская армия была в Японии так же сильна, как европейская эскадра. Чтобы завоевать Мексику, нужна была удача и гений Кортеса; чтобы завоевать Бирму и Тонкин[57], не требовалось ничего, кроме воли. Это породило существенные последствия: идея авантюры — присутствия единственного белого человека вне Европы — стала связана с идеей власти.

Однако в то же время больше не существовало власти вне действия. Чародеи были мертвы. Мечта быть королем — так себе мечта, когда можно мечтать быть Фаустом; но больше никто не мечтал быть Фаустом, каждый мечтал быть королем.

Ибо честолюбие стало воспламеняющей страстью. Три важнейших романа Европы с 1830 по 1880 год — «Отец Горио», «Красное и черное» и «Преступление и наказание» — были посвящены ему и постоянно его вдохновляли. До этих пор оно ценилось мало, его путали с тщеславием и завистью. Не считая разве что принцев, достойное честолюбие было посвящено лишь служению: в том смысле, что вдохновлял энергию Тюренна[58], который был всецело на службе короля, по сравнению с иронией, с которой встречали презрением Мазарини и Дюбуа[59]. Будь честолюбец принцем, его извиняли: иначе он был фигурой наглеца. Жюльен Сорель бредил Наполеоном, и Стендаль тоже, когда создавал его; но читатель поначалу видел в этом семинаристе не более чем Руссо в «Les Charmettes»[60], и должно было пройти полвека, чтобы выявилось благородство Жюльена и страстная сложность Стендаля…

Рождение Соединенных Штатов и то, что Французская революция пустила демократию по всей Европе, даровало каждому право на честолюбие. Наполеон стал мифом к 1840 году: как считать низкой страсть, которую разделяет самая завораживающая фигура века?[61] Энергичность стала великой добродетелью Запада…

Быть может, честолюбие было не так презренно, как честолюбцы: аристократическое общество считало их средства неизбежно низменными. Они и были низменными, разумеется, когда были направлены на то, чтобы добиться аудиенции или милости, но не победы в бою и не основания фабрик. Точный и ненавидящий портрет, который сделал Мишле с Бонапарта[62], совпадал с его видением маленького колдуна, читающего линии на прелестных ручках в салоне Жозефины Богарне, показывал чудесное стремление обольщать, с которым смешано всякое честолюбие, прежде всего — в своем происхождении. Но скоро у Бонапарта появились в распоряжении средства более убедительные. Энергичность, а не обольщение, стала главным средством честолюбия, и это легло в основу его достоинства[63].

Вотрен, желая посвятить Рюбампре в честолюбие, рассказывает ему, как Ришелье, чтобы стать министром, позволил убить своего благодетеля, Люиня[64]. Беседа это захватывающая, с любопытной и искренней страстностью; она о том, что привязанность, жалость для честолюбца ни в коей мере не распространяются на чужих; страстно отвергаемые им, они приносятся им в жертву… Таким же образом Раскольников убивает процентщицу не для удовольствия: то, что мешает ему убивать, он должен в себе «преодолеть». Очевидно, что такая интерпретация позволяет оправдать любые действия — и вот то, что есть великого в честолюбии, возвышается, а то, что есть жалкого, скрывается.

Но это конец идее служения, которая придавала всю свою силу романтическому мифу о честолюбии. Поставив свою энергию на службу приказам короля, необходимо быть исполнителем. Герой на поводке — слабый герой. Но если честолюбие не служит никому, кроме самого честолюбца, оно теряет всякую форму, оно открывается в бесконечность. Оно более не является детерминированным объектом. Честолюбцы романов жаждали власти, но власти в той форме, которую романист вынужден укрывать в сумерках, под угрозой потери ее воздействия. Это аналоги персонажей Байрона или Гюго[65], которых толкает к их драматической судьбе таинственный рок. Это романтические герои социальности, и их честолюбие, страсть к цели, которая всегда отступает, стало почти идентичным с авантюрой. Общественное мнение проницательно, когда зовет честолюбцев Бальзака авантюристами.

V

«Кем я был бы в Европе? — спросил меня немецкий полковник на службе Персии. — Лейтенантом, конечно же…» Вечер поднимался по улочкам Шираза вместе со стадами ослов, тяжело нагруженных темным виноградом. Офицер обернулся к нашему соседу по гостинице: «А вы почему здесь?» «На Востоке, — мечтательно ответил тот, — можно не работать…»