Декабристы - [158]

Скромный, когда дело шло о просьбе, он не щадил себя, когда оно касалось обвинения.[644] Судьи, главным образом, по его же собственным признаниям, хотели видеть в нем главаря и организатора северного общества. «Комитету известно, – говорили они, – что до 1823 года северное тайное общество, состоявшее из немногих людей и без всякого действия, готово было само собой уничтожиться, но вы, вступив в оное и как один из пламенных и решительных членов, восстановили общество и при посредстве южных членов, возбуждавших здесь взаимное рвение, быстро умножали число членов, управляя их волей и одушевляя их либеральными понятиями и слепой готовностью к преобразованию, распространили и утвердили преступный круг деятельности тайного общества и, наконец, вы первые предприняли намерение воспользоваться переприсягой Государю Императору Николаю Павловичу, преклонили к тому и других и сделались главной причиной происшествия 14 декабря». На это обвинение – с действительностью не вполне согласное (так как Рылеев не восстановлял общества, с южными членами не дружил и главной причиной происшествия не был) – Рылеев ответил полным признанием. «Признаюсь чистосердечно, – писал он, – что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря, ибо я мог остановить оное, – и не только того не подумал сделать, а напротив, еще преступной ревностью своею служил для других, особенно для своей отрасли, самым гибельным примером. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю, и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне и все другие чтобы были возвращены их семействам, отечеству и доброму государю его великодушием и милосердием». Это Рылеев говорил 24 апреля 1826 г., когда следствие по его делу приходило к концу и когда ему самому нужно было произнести окончательную оценку своей собственной роли. Какие бы мы ни подыскивали мотивы такой готовности взять все на себя, – желание ли спасти других или, как некоторые думают, потребность искупить свою вину перед теми, которые из-за него пострадали, – но, во всяком случае, с момента его заключения в крепость, в Рылееве не осталось и тени «революционного» духа, о котором так часто говорили его позднейшие судьи. Врожденная ему чувствительность взяла верх над всеми другими душевными склонностями.

Эта чувствительность в особенности заметна в письмах, которые Рылеев писал жене из крепости. Рылеев беседует с женой как бы без свидетелей (а письма эти, конечно, шли через чужие руки), вникая в разные хозяйственные мелочи,[645] доверяя ей свои сокровенные мысли, – мысли, преимущественно покаянные и религиозные, и ободряя ее видами на благополучный исход дела. Любопытно, что во всех этих письмах нельзя совсем уловить ни одной фальшивой, рассчитанной на известное впечатление фразы. Все очень просто и необычайно сердечно и искренно. Приходится признать, что Рылеев, действительно, с удивительной доверчивостью относился к тем людям или, вернее, к тому лицу, от которого зависела его участь. Впрочем, император сам позаботился о том, чтобы укрепить в Рылееве это доверие: Рылеев не испытывал, например, никаких чрезвычайных стеснений в своем заключении, если не считать слишком редких свиданий с женой,[646] а главное царь облегчил ему сразу заботу о материальном положении его семьи. На другой день после ареста Рылеева, император приказал кн. А. Голицыну навести справку о положении его семейства. Голицын писал государю, что на вопрос, не имеет ли жена Рылеева в чем-нибудь нужды, она отвечала, что у нее осталось еще 1000 руб. и «она ни о чем не заботится, имея одно желание увидеться с мужем». Это желание было удовлетворено не сразу, но 19 декабря 1825 г., царь прислал жене Рылеева в подарок 2000 руб. и затем 22 декабря, в день именин дочери она получила от императрицы Александры Федоровны 1000 руб.[647] Очень тактично и искренне, без лишних слов, писал Рылеев жене, когда узнал об этом подарке: «Милосердие государя и поступок его с тобою потрясли душу мою. Ты просишь, чтобы я наставил тебя, как благодарить его. Молись, мой друг, да будет он иметь в своих приближенных друзей нашего любезного отечества и да осчастливит он Россию своим царствованием… Молись Богу за императорский дом. Я мог заблуждаться, могу и вперед, но быть неблагодарным не могу. Милости, оказанные нам государем и императрицею, глубоко врезались в сердце мое. Что бы со мной ни было, буду жить и умру для них».[648]

Большой поддержкой в тюрьме было для Рылеева его религиозное чувство, которое охватило его необычайно быстро и сильно почти с первого же дня его заключения. Особенно религиозен Рылеев не был,[649] и этот подъем религиозного настроения должно, конечно, приписать обстановке. Ошибочно было бы видеть в этой религиозности страх перед судьбой, так как Рылееву до последних дней его участь рисовалась не в очень мрачных красках; нельзя также приписать ее каким-либо расчетам, так как она за все продолжение тюремной жизни Рылеева не заставила его написать ни одной фальшивой, неискренней, или шаблонной фразы.

Религия была единственным исходом, к которому должна была прийти эта сентиментальная натура, когда всякий способ и предлог к проявлению энергии был у нее отнят, и когда она, истомленная, сама на себе сосредоточилась. Почти с первых же дней своего заключения, Рылеев почувствовал потребность в мирном настроении и просил жену вместе с 11-ю томами истории Карамзина прислать ему книгу «О подражании Христу», перевод М. М. Сперанского. Он углубился в эту книгу, и она стала «питать его»; «в часы скорби она научает внятнее и высокие истины ее тогда доступнее», – писал он, и письма его, действительно, мало-по-малу переполняются религиозными размышлениями.