Декабристы - [156]
В ту минуту, когда «выстрелы рассеяли безумцев с полярной звездою»,[627] – Рылеева на площади не было.
«Рылеев скитался не знаю где, – пишет Греч, – но к вечеру пришел домой. У него собралось несколько героев того дня, между прочим, барон Штейнгель: они сели за стол и закурили сигары. Булгарин, жестоко ошеломленный взрывом, о котором он имел темное предчувствие, пришел к Рылееву часов в восемь и нашел честную компанию преспокойно сидящую за чаем. Рылеев встал, преспокойно отвел его в переднюю и сказал: «Тебе здесь не место. Ты будешь жив, ступай домой. Я погиб, прости! Не оставляй жены моей и ребенка». Поцеловал он его и выпроводил из дому».[628] В этом рассказе верен только один факт, подтвержденный и показанием Рылеева: вечером 14 декабря некоторые члены общества, действительно, собрались у Рылеева, с какой целью – неизвестно. Д. Кропотов[629] рассказывает об этом последнем вечере иначе, и рассказ его правдоподобен. «Вечером 14 декабря, – говорит он, – Рылеев явился домой пасмурным и печальным.[630] Напившись чаю, сказал жене: «Худо, мой друг, всех моих друзей берут под стражу, вероятно, не избегнуть и мне общей участи». Отправившись в свой кабинет, он улегся на диван. После полуночи приехал обер-полицмейстер и объявил ему повеление об арестовании его. Рылеев оделся наскоро, благословил дочь свою Настеньку, крепко сжал в объятиях жену, изнемогавшую под бременем горести, и, поцеловав ее в последний раз, быстро направился к двери».
Рылеев был отвезен прямо во дворец, откуда, после допроса у царя, был доставлен в Петропавловскую крепость и помещен в 17 № Алексеевского равелина.
«Присылаемого Рылеева, – писал Государь, – посадить в Алексеевский равелин, но не связывать рук; дать ему бумагу для письма и, что будет писать ко мне собственноручно, мне приносить ежедневно».[631]
XVII
Для Рылеева начались томительные дни в заключении. После пережитых волнений, такая беззвучная жизнь должна была ускорить тот нервный кризис, который был неизбежен при его впечатлительной натуре; слишком чувствительна была в основе своей эта натура, слишком в ней много было мечтательности, чтобы она долгий срок могла выдержать такое напряжение, в каком она находилась в продолжение последних месяцев. При всей своей воспламеняемости и резкости в суждениях, Рылеев не был настоящим бойцом, – человеком железной воли, выдержанных решений ума и стойкой последовательности в действиях. Он в речах и стихах был смелее, чем на деле, и когда сознал, что дело проиграно, мог разрешить себе тот душевный покой, который он всегда любил как поэт и мечтатель. Конечно, говорить о «покое» заключенного, не знающего, какая участь его ожидает, человека, озабоченного судьбой друзей и семьи, – странно. Но есть покой высшего порядка, который возможен и при больших волнениях сердца: это покой в сознании того, что то, что он считал нужным – сделано, сделано с напряжением всех сил, которые были в распоряжении, и что печальная развязка дела уже не в моей власти.
Рылеев пришел к этому сознанию необычайно быстро и очень покорно примирился с развязкой. Этим примирением объясняется его поведение на допросах, его показания и та очень искренняя религиозность, которая во все продолжение его тюремной жизни служила для него источником утешения.
Дальнейшая борьба была невозможной, оставалось только спасать пострадавших. Этим Рылеев и руководствовался при своих ответах и показаниях. Существует мнение, что признания осужденных были не всегда добровольны; что власть употребляла всевозможные средства к тому, чтобы вынудить признание, какое ей было нужно, что заключенных лишали спокойствия тела и духа и разными средствами, даже очень крайними, заставляли оговаривать других товарищей.[632] Сколько в этом истины, сколько вымысла – проверить трудно, но можно с уверенностью сказать, что к Рылееву меры принуждения не применялись, а его откровенность на допросе была не вынужденная, а добровольная. Что он говорил царю в ночь на 15 декабря, мы не знаем, но, вероятно, говорил откровенно,[633] судя по тому, что царь пожелал иметь от него ежедневные сведения. На первом допросе перед комитетом показания Рылеева были «отрывисты»,[634] а затем очень подробны и обстоятельны. Товарищ его, Н. Бестужев говорит так о его поведении на допросах:[635]
«Вот поведение Рылеева по комитету, сколько я мог судить из дела и его показаний, которые до меня доходили. Но здесь я говорю собственное мнение, одно заключение, то, что мне казалось, не основываясь ни на каких положительных доказательствах.
