Декабристы - [159]

Рылеев молится, выписывает себе в тюрьму образ, которым его благословила мать на смертном одре, заботится об образах, которые им обещаны в деревенскую церковь, приобщается, хочет жертвовать деньги на церковь с тем, чтобы священник ежегодно служил панихиды у могилы его матери… он полностью во власти всевозможных религиозных ощущений. Иногда это настроение выливается в форму целого богословского рассуждения, и Рылеев пишет жене: «О милая душой подруга! О милый друг, твой дух скорбит и мне скорбнее стало. Я …[650] не нашел душе отраду. Мы душой стремимся друг к другу, но оболочка разделяет. Мы стремились к нравственному, духовному миру, оболочка увлекла нас за собою. Кто же дух от тела разрешит? Христос. В нем едином весь духовный мир, единый, истинный и вечный. Но где же Он? В груди твоей. Нетленной плотью своей, Он приобщил тебя духовной, беспредельной сущности своей – миру духовному; нетленной кровью своей Он приобщил тебя вечной любви, т. е. жизни Творца. В ней единой истина, спокойствие и благо. Она все прощает, примиряет и к лучшему концу приводит, всему учит и все исправляет. В Христе она явилась миру; в Нем едином ты найдешь ее. Полюби ее, о мой милый друг, в глубоком уединении сердца, и она неизъяснимо тебя утешит… Ты любовью соединился с миром физическим, временным; Христом ты должен соединиться с миром духовным, вечным и, соединив в себе два мира, всей душою подчинить себя любовью вечности. Вот, милый друг, предназначение наше. Мы должны любовью подчинить Христу физический мир и в Нем, как в духовном мире, подчинить себя вечной любви: Богу ради Бога, по любви Христа».

Во всех письмах звучит один призыв – к покорности воле Божьей, одно желание – самому и одному испить свою чашу. «Я пишу тебе то, – говорит он жене, – что мне внушают чувства, и ты никогда не думай, чтобы я согласился и допустил тебя разделять со мною участь мою. Ты не должна забывать, что ты – мать. Впрочем, мой друг, надейся на благость Божью и милосердие Государя. Как ни велико преступление мое, но по сию пору обращаются со мною не как с преступником, а как с несчастным, и потому не предавайся отчаянию. У Бога все возможно, и все, что ни творит Он, все творит к лучшему. Молись Ему вместе с малюткой нашею и, что бы ни постигло меня, прими все с твердостью и покорностью Его святой воле».

Хоть надежда, как видим, и не покидала Рылеева, но заставить его любить жизнь она была минутами бессильна. И в эти грустные часы он свыкался с мыслью о смерти. То была не страшная, не тревожная, а очень умиротворенная религиозная мысль, хотя источник ее и коренился не столько в любви к небесному, сколько в усталости от жизни земной. Эта тоска по иной жизни и продиктовала Рылееву два последних его стихотворения.

«Открылась весна, – рассказывает Е. П. Оболенский, сосед Рылеева по тюрьме, – наступило начало лета, и нам, узникам, позволено было пользоваться воздухом в нашем саду, устроенном внутри Алексеевского равелина. Часы прогулки распределялись поровну на всех узников: их было много, и потому не всякий день каждый пользовался этим удовольствием. Однажды добрый наш сторож приносит два кленовых листа и осторожно кладет их в глубину комнаты, в дальний угол, куда не проникал глаз часового. Он уходит – я спешу к заветному углу, поднимаю листы и читаю:

Мне тошно здесь, как на чужбине!

Когда я сброшу жизнь мою?

Кто даст крыла мне голубине,

Да полечу и почию?

Весь мир, как смрадная могила!

Душа из тела рвется вон!

Творец! Ты мне прибежище и сила,

Вонми мой вопль, услышь мой стон;

Приникни на мое моленье,

Вонми смирению души,

Пошли друзьям моим спасенье,

А мне даруй грехов прощенье

И дух от тела разреши.

Кто поймет сочувствие душ, то невидимое соприкосновение, которое внезапно объемлет душу, когда нечто родное, близкое коснется ее, тот поймет и то, что я почувствовал при чтении этих строк Рылеева…

У меня была толстая игла и несколько клочков серой оберточной бумаги. Я накалывал долго, в возможно сжатой речи все то, что просилось под непокорное орудие моего письма, и, потрудившись около двух дней, успокоился душой и передал свою записку тому же доброму сторожу. Ответ не замедлил. Вот он:

«Любезный друг, – писал в ответ Рылеев, – какой бесценный дар прислал ты мне! Сей дар чрез тебя, как чрез ближайшего моего друга, прислал мне сам Спаситель, которого давно уже душа моя исповедует. Я Ему вчера молился со слезами. О, какая это была молитва, какие это были слезы и благодарности, и обетов, и сокрушения, и желаний – за тебя, за моих друзей, за моих врагов, за Государя, за мою добрую жену, за мою бедную малютку; словом, за весь мир. Давно ли ты, любезный друг, так мыслишь, скажи мне: чужое ли это или твое? Ежели эта река жизни излилась из твоей души, то чаще ею животвори твоего друга. Чужое ли оно или твое, но оно уже мое так, как и твое, если и чужое. Вспомни брожение ума моего около двойственности духа и вещества».

Радость моя была велика при получении этих драгоценных строк; но она была неполная до получения следующих строф, писанных также на кленовых листах:

О милый друг, как внятен голос твой,