Декабристы - [136]

Люби глас истины свободной,

Для пользы собственной люби,

И рабства дух неблагородный —

Неправосудье истреби.

Будь блага подданных ревнитель:

Оно есть первый долг царей;

Будь просвещенья покровитель:

Оно надежный друг властей.

Старайся дух постигнуть века,

Узнать потребность русских стран;

Будь человек для человека,

Будь гражданин для сограждан.

Будь Антонином на престоле,

В чертогах мудрость водвори —

И ты себя прославишь боле,

Чем все герои и цари.

(«Видение», 1823)[512]

Во всех этих пожеланиях и восхвалениях, как видим, тон очень мирный; поэт – либерал бесспорный, но в своих призывах он держится в границах законного словесного протеста и обнаруживает большую умеренность, с которой, впрочем, цензура того времени не мирилась. В 1824 и 1825 году лирика Рылеева становится окончательно не цензурной, переходя все более и более в призыв к открытому восстанию.[513]

Чтобы увидеть, насколько за короткий срок возросли в нашем писателе смелость речи и боевая готовность писательского темперамента, достаточно сравнить стихотворение «Гражданин» (1825) с вышеприведенными стихами на ту же тему. Рылеев теперь пишет:

Я ль буду в роковое время

Позорить гражданина сан,

И подражать тебе, изнеженное племя

Переродившихся славян?

Нет, не способен я в объятьях сладострастья,

В постыдной праздности влачить свой век младой

И изнывать кипящею душой

Под тяжким игом самовластья.

Пусть юноши, не разгадав судьбы,

Постигнуть не хотят предназначенья века

И не готовятся для будущей борьбы

За угнетенную свободу человека,

Пусть с хладнокровием бросают хладный взор

На бедствия страдающей отчизны

И не читают в них грядущий свой позор

И справедливые потомков укоризны.

Они раскаются, когда народ, восстав,

Застанет их в объятьях праздной неги

И, в бурном мятеже ища свободных прав,

В них не найдет ни Брута, ни Риеги.

(«Гражданин», 1825)

Этой же моралью Брута проникнуты и пресловутые «песни», которые Рылеев в сообществе А. Бестужева сочинил в 1825 году, надеясь воспользоваться им, как рифмованными прокламациями. Эти песни, если верить Н. Бестужеву, были составлены на голос народных подблюдных припевов и произвели в короткое время значительное впечатление. «Хотя правительство, – пишет Бестужев, – всеми мерами старалось истребить сии песни, где только могло находить их, но они были сделаны в простонародном духе, были слишком близки к его состоянию, чтобы можно было вытеснить их из памяти простолюдинов, которые видели в них верное изображение своего настоящего положения и возможность улучшения в будущем… Рабство народа, тяжесть притеснения, несчастная солдатская жизнь изображались в них простыми словами, но верными красками… В самый тот день, когда исполнена была над нами сентенция, и нас, морских офицеров, возили для того в Кронштадт, бывший с нами унтер-офицер морской артиллерии сказывал нам наизусть все запрещенные стихи и песни Рылеева, прибавя, что у них нет канонира, который, умея грамоте, не имел бы переписанных этого рода сочинений и особенно песен Рылеева».[514] В этих словах Бестужева слишком много лиризма: едва ли песни Рылеева имелись налицо у всех грамотных солдат: по крайней мере, в качестве прямых улик они не были представлены следственной комиссии, и комиссия, которая ими очень интересовалась, могла собрать о них лишь незначительные справки.[515] Но песни сочинены были и распевались – если не в солдатской среде, то на собраниях самих декабристов и даже в кабинете Булгарина.[516] Понятие об этих песнях может дать следующая песня, по показанию Рылеева им действительно сочиненная и теперь целиком оглашенная.[517]

Ах, тошно мне

И в родной стороне;

   Все в неволе,

   В тяжкой доле,

Видно, век вековать?

Долго ль русский народ

Будет рухлядью господ,

   И людями,

   Как скотами,

Долго ль будут торговать?

Кто же нас кабалил,

Кто им барство присудил,

   И над нами,

   Бедняками,

Будто с плетью посадил?

По две шкуры с нас дерут;

Мы посеем, они жнут;

   И свобода

   У народа

Силой бар задушена.

А что силой отнято,

Силой выручим мы то.

   И в приволье,

   На раздолье,

Стариною заживем.

А теперь господа

Грабят нас без стыда,

   И обманом

   Их карманом

Стала наша мошна.

Баре с земским судом

И с приходским попом,

   Нас морочат,

   И волочат

По дорогам, да судам.

А уж правды нигде,

Не ищи мужик в суде.

   Без синюхи,

   Судьи глухи,

Без вины ты виноват.

Чтоб в палату дойти,

Прежде сторожу плати,

   За бумагу,

   За отвагу,

Ты за все, про все давай!

Там же каждая душа

Покривится из гроша,

   Заседатель,

   Председатель,

За одно с секретарем.

Нас поборами …

Иссушил, как сухарь;

   То дороги,

   То налоги,

Разорили нас вконец.

А под … орлом,

Ядом потчуют с вином,

   И народу,

   Лишь за воду,

Велят вчетверо платить.

Уж так худо на Руси,

Что и Боже упаси!

   Всех затеев,

   Аракчеев,

И всему тому виной.

Он … подстрекнет,

… указ подмахнет.

   Ему шутка,

   А нам жутко,

Тошно так, что ой, ой, ой!

А до Бога высоко,

До царя далеко,

   Да мы сами

   Ведь с усами

Так мотай себе на ус.

С нашей стороны было бы наивно требовать от таких песен литературной отделки или художественной ценности;[518] их аляповатость была умышленная, так как они должны были походить на лубочную картинку, и в этом смысле они, действительно, имели шанс на успех.